«Русская весна» в Париже или несостоявшаяся коммунизация Европы в 1968 году

Из книги Сергея Григорьянца «Полвека советской перестройки». Публикуется в сокращенном варианте.

О майском восстании 1968 года в Париже, конечно, не могут забыть, но предпочитают поменьше писать во Франции. В Советском Союзе, который к этому имел непосредственное отношение были лишь считанные люди понимавшие его значение, между тем именно там и именно тогда решалась судьба не только Европы, но и всего мира. Собственно говоря Париж всегда, даже до революции очень привлекал большевиков. Именно под Парижем — в Лонжюмо была известная партийная школа, созданная Лениным. Во Франции, естественно, было немало сторонников Октябрьской революции и французское представительство в Коминтерне было самым многочисленным. После катастрофической для всей Европы Мировой войны, а потом в условиях экономического кризиса росло влияние «симпотизантов» коммунистической России. Сенатор Эдуард Эррио был едва ли не первым европейским политиком, кого удалось заманить в Москву, но он не был единственным во французском обществе, чему, естественно, активно помогала советская агентура.

 Но одновременно Париж стал центром и русской политической эмиграции и очень скоро главное внимание НКВД и Коминтерна переключилось (и вполне успешно) на борьбу с русскими. Достаточно вспомнить не совсем ясную смерть генерала Врангеля, убийство генерала Кутепова и похищение генерала Миллера — руководителей Русского общевоинского союза.

Но к началу Второй мировой войны и в ее ходе очень многое изменилось поскольку Сталин, готовя войну, в одинаковой степени не доверял французским коммунистам, как он не доверял и советским, не доверял сотрудникам НКВД и Коминтерна, работавшим во Франции, как он не доверял и работавшим в Москве — и те и другие были почти поголовно расстреляны.

Сталину нужны были люди не размышляющие о призрачных коммунистических идеалах, а беспрекословные и ни о чем не задумывающиеся исполнители. Во Франции к тому же у коммунистов и симпатизантов возникла новая проблема: Гитлер начал войну и захватил почти всю Францию, но Советский Союз был союзником Германии, а потому все коммунисты получили приказ — помогать немецким войскам. В результате некоторое количество откровенных агентов НКВД было выслано в начале войны в Советский Союз. Естественно, все они здесь были тоже расстреляны, кроме Алексея Эйснера.

Но через два года началась уже не II мировая, а отечественная война, коммунисты получили приказ бороться с немцами и благодаря своей многочисленности составили существенную часть движения сопротивления. Кроме них по понятным причинам там было много евреев, русских из СССР, вывезенных на работу в Германию и сбежавших оттуда, и некоторые русские эмигранты — к примеру мать Мария Оболенская, Вильде и другие. Но, скажем, Мережковский и Гиппиус поддерживали скорее Муссолини, Нина Берберова в стихотворении славила Гитлера, генерал Деникин пытался остаться в стране и от коммунистов и от фашистов. Впрочем, Сталина раздробленная и очень ослабленная русская эмиграция уже интересовала гораздо меньше. Тогда и началась та игра с республикой Францией апофеозом которой и стало Майское восстание.

Во время войны, естественно, для Сталина были важны все силы выступавшие против немцев, отвлекавшие немецкие силы с восточного фронта. Но не со всеми возможно было договориться. Хотя в Советском Союзе и была из уцелевших поляков сформирована дивизия генерала Андерса, но ее пришлось переправить из СССР, премьер польского правительства в Лондоне Миколайчик после того, как немцы представили международной комиссии трупы поляков, расстрелянных в Катыни, пытался получить списки погибших и даже требовал объяснений у Сталина, но потом странным образом сам погиб.

 Черчилль, для которого восточный фронт был важнее расстрелянных поляков, Миколайчика не очень поддерживал, а в Москве хорошо знали, что в Катыни была лишь небольшая часть расстрелянных поляков, был еще Осташков, да и многочисленные расстрелы поляков только за то, что они поляки по всему Советскому Союзу, так что хотя неожиданная, а возможно тщательно организованная авиакатастрофа хотя и избавила Москву от Миколайчика, но и с оставшимся польским правительством договориться было невозможно.

Совсем другое дело было с генералом де Голлем. Дело было не в том, что «сражающаяся Франция» отвлекала небольшую часть немецких сил, а в Африке на восточном фронте воевала имевшая чисто символическое значение французская эскадрилья «Нормандия-Неман». Сами претензии генерала были полностью и блестяще использованы Сталиным и это, возможно, единственная в его жизни дипломатическая победа. Генерал де- Голль не только настаивал на том, что он единственный руководитель борьбы французов с немецкой оккупацией, не только претендовал, после победы союзников над Германией, на руководящую роль во Франции. Но он пытался утвердить в Англии и США представление о том, что он и его отряды и правительство в Алжире — это и есть вся Франция. Между тем частью оккупированная после капитуляции, частью формально независимая Франция была важнейшим союзником Германии к тому же всеми дипломатически признанная. Вся ее мощная военная промышленность (да и любая другая) полностью работала на Германию, правительство Виши к тому же послушно посылало на работу в Германию сотни тысяч французов, и выдавало немцам всех найденных провокаторами евреев. Естественно, ни Англия, ни США игнорировать этого не могли, как и считать государство Францию по-прежнему в числе союзников.

 Но СССР, что было особенно забавно, начиная с 41-го года не только признавал, сперва на словах, а потом на деле Де Голля — единственным законным лидером Франции, но даже присылал к нему в Алжир своего официального представителя, которым и был Богомолов — посол СССР сперва в Париже, потом — в Виши, тоже вполне признанном СССР, а потом то там, то здесь. Естественно в окружение де Голля (для контроля) появилась в большом количестве советская агентура. Один из них (конечно, скрывая слегка свои коммунистические симпатии) не только стал в 1944 году министром у де Голля, но и продолжал как шпион работать на Советский Союз до начала 60-х годов, что и выяснилось из разоблачений Голицына.

В декабре 1944 года де Голль приехал в Москву и его длительные переговоры со Сталиным имели решающее значение не только для отношений Франции и СССР в течение нескольких десятилетий, но и для положения внутри самой Франции, которая принадлежа к западному миру оказалась во многих отношениях не такой уж независимой от Советского Союза.

 Сталин пообещал (и выполнил свое обещание) все, что так нужно было де Голлю. По сути говоря именно Сталин спас честь Франции. Хотя де Голля, конечно, не приглашали ни в Тегеран, ни даже в Ялту, когда уже его правительство было в Париже. Но французские офицеры присутствовали при подписании капитуляции Германии, де Голля в последний момент все же впустили в зал, где шли Потсдамские соглашения стран победительниц, и Франция, несмотря на сопротивления США (в первую очередь самого Рузвельта), даже получила не только желаемую границу по Рейну, то есть и Рур и Саар, но к тому же наравне с другими победителями — небольшую оккупационную зону в самой Германии. Из страны потерпевшей поражение во II Мировой войне, а потом — почти пять лет основной союзницы фашисткой Германии, Франция по желанию Сталина превратилась в страну — победительницу, беззаветно сражавшуюся с фашистскими ордами, и вернулась в число великих держав, в том числе и постоянных членов Совета Безопасности ООН.

Но очень любопытно, что же пообещал за это де Голль Сталину. С одной стороны нет нужды что-то особенное находить и придумывать: у СССР и Франции были взаимодополняющие интересы в отношении уже явно обреченной на поражение Германии. Сталин не имел ничего против западной границы между Францией и Германией по Рейну, то есть включения в границы Франции в том числе и всей Рейнской области, к тому же он был скорее сторонником возвращения влияния в Средиземноморье, в подмандатных Франции Сирии, Алжире, Тунисе, в чем у де Голля были расхождения с Англией, стремившейся усилить там свое влияние и США, стремившихся его приобрести.

 Но Сталин рассчитывал на поддержку де Голля в разделе восточноевропейских стран в восточной границе Германии по своеобразно понимаемым им Тегеранским соглашениям, и, в первую очередь — в трудном положении с Польшей. Однако, де Голль всегда поддерживал находившегося в таком же положении как он Миколайчика, к тому же реально руководившего боровшейся с немцами «Армией Крайовой», несмотря на давление Кремля, предпочел скорее уехать из Москвы (и объявил об этом), чем признать просоветский, никого не представляющий кроме последних уцелевших в Москве поляков «Люблинский комитет». Забавно в этом было еще и то, что французские коммунисты по преимуществу были во Франции, и после 1941 года по приказу из Москвы действительно участвовали в движении сопротивления. Но польские коммунисты к Сталину и НКВД были ближе, Польша была на половину оккупирована и они по наивности выбрали советскую зону, а потому почти все были расстреляны, уцелели, в основном лишь те (вроде Гомулки), кто был и выжил в немецких тюрьмах. То есть коммунистического сопротивления немцам в Польше практически не было.

Но договор с Москвой де Голлю был остро необходим и в конце концов сошлись на том, что Париж и Люблин обменяются лишь офицерами связи для решения технических вопросов, да и то не одновременно с подписанием нового франко-советского договора, что повышало бы уровень соглашения об обмене офицерами, а через два с половиной месяца.

 Гораздо менее тверд де Голль был в отношении французских коммунистов. В «Воспоминания» он пишет:

 – Политика единства побудила меня уже в Алжире ввести коммунистов в мое правительство. То же я сделал и в Париже.

 В ноябре 1944 года специальным решением Совета министров Франции был амнистирован руководитель французской компартии Морис Торез, в 1939 году осужденный на пять лет за дезертирство из французской армии (не мог же тогда коммунист воевать против фашистов) и после бегства прятавшийся в Москве.

 О Торезе Сталин говорит забавную фразу, которая упомянута де Голлем в мемуарах, как сказанная ему, а переводчик Жан Лалуа пересказал профессору в университете Нантера Иву Аману, а тот — мне, как сказанную Сталиным уже после того, как де Голль ушел с обеда:

 – Пожалуйста, передайте генералу, чтобы он не сажал Тореза в тюрьму. Во всяком случае не сразу.

То ли это какие-то несовпадения у мемуаристов, то ли Сталину и впрямь так понравилась эта фраза, что он повторил ее дважды, очевидно, лишь, что легальная коммунистическая партия Франции даже имевшая министров, которые многое сделали для внедрения однопартийцев (тайных и явных) во все структуры власти и захватили архивы гестапо, которыми активно пользовались для «отбеливания» тех, кто был им нужен воспринималась Сталиным лишь как агентура.

 Вполне, очевидно, однако, что Сталин серьезно рассчитывал на нелегальные структуры компартии, которыми руководил не Торез, а Жак Дюкло и проникавшую повсюду советскую разведку. Какие-то соглашения со Сталиным де Голль очевидно заключил. Иначе трудно объяснить одно место в его «Военных мемуарах» (том 3 «Спасение» 1944-1946):

«С учетом давних обстоятельств, происшедших с тех пор событий, потребностей сегодняшнего дня возвращение Мориса Тореза на пост главы ФКП могло дать больше выгоды, чем беспокойства.

 Так и будет, пока я сам буду находиться во главе государства и нации. Настойчиво, день за днем, коммунисты будут расточать угрозы и дутые обещания. Тем не менее, они не сделают попытки переворота. Даже более того, пока я буду у власти, не произойдет ни одной забастовки».

 Любопытно, что примерно так же вел себя по отношению к коммунистам и Рузвельт. Есть не только странные сведения о том, что именно он и Элеонора Рузвельт почти покровительствовали и давали спасаться советской агентуре в США, в том числе похищавшей секреты атомной бомбы. Но вице-президентом у Рузвельта в последний его срок был как известно Уоллес, тут же после смерти президента создавший «прогрессивную партию», которая на деньги коммунистов и ничем не отличаясь Коммунистической партии США выдвинула его кандидатом в президенты. Правда, набрал он на выборах 2% голосов.

 Все это особенно любопытно в связи с событиями в Париже 1968 года. Вполне очевидно, что Сталин, не имея возможности ввести в Париж танки, предпочитает видеть там в качестве президента де Голля, а не руководителя в это время ставшей самой влиятельной партии во Франции, имевшей к тому же свои мощные военные отряды — Мориса Тореза. Больше того, как пишет де Голль:

«Что касается Тореза, то, продолжая усилия по продвижению коммунистических идей, он много раз действовал в интересах французского государства и оказывал правительству услуги. На следующий же день после своего возвращения во Францию он принял участие в ликвидации остатков отрядов «патриотической милиции», которые кое-кто из его соратников упорно поддерживал».

 Надо добавить, что «патриотическая милиция» вовсе не была остатками, а существенно превосходила по численности создававшиеся французские вооруженные силы. Но была в основном разоружена по приказу из Москвы еще до возвращения в Париж Тореза.

В 1968 году к всеобщему удивлению кремлевское руководство предпочло видеть в Елисейском дворце по-прежнему де Голля, а не руководство французской коммунистической партии.

Но сперва — как это все опять началось. Конечно, в Кремле при этом никто и не думал пренебрегать влиянием легальной и нелегальной части ФКП, к тому же далеко не все оружие было сдано, а были созданы довольно многочисленные тайные склады с оружием — обо всем этом и многом другом пишет Тьерри Вольтон в книге «КГБ во Франции», и Пьер Файан де Вильмаре в нескольких книгах, впрочем, очень немногочисленных — и до сих пор писать о советском шпионаже и коммунистическом влиянии во Франции совсем непросто (недавно академику Алену Безансону не удалось во Франции напечатать свою статью о прослушивании дипломатического корпуса и зданий министерства обороны, которое будет вестись из строящейся рядом с ними русской церкви на набережной Берси). Слишком много влиятельных людей со времен де Голля с этим было связано и замарано. Но мы обратим внимание в книге Вальтона лишь на одну сеть, созданную еще в 1929 году и восстановленную в полном объеме после войны, а потом передем к другой, Вальтоном не упомянутой.

 Первая из них это развернутая для целей советской разведки сеть «рабочих корреспондентов». Вальтон пишет:

«Официально “рабкоры” должны были информировать “Юманите” о социальных битвах во Франции и оказывать помощь в разоблачении подготовки войны “капитала против родины социализма”, то есть СССР. Партийный орган призывал всех активистов присылать со своих предприятий сведения об организации производства, перемещении штатов или же о соотношении сил между предпринимателями и профсоюзами. Многие члены партии стали “рабочими корреспондентами”, испытывая гордость, что тем самым они принимают участие в подготовке материалов для газеты. Они не знали, что на самом деле были информаторами советских разведслужб.

 В “Юманите” обобщением этих многочисленных добровольных корреспонденции занимался специальный отдел, отбиравший материалы, достойные опубликования. Однако главной задачей этого отдела было выявление информации, которая могла заинтересовать СССР. При необходимости кто-то из товарищей ехал на место, чтобы получить от “корреспондента” дополнительные сведения. Командировался обычно специалист по разведдеятельности.

Коммунистическая пресса была в то время очень мощной (16 ежедневных газет, 82 еженедельные, 28 журналов и других периодических изданий).»

В этой советской сети, носившей откровенно шпионский характер, прямо приведшей к поражению в Вьетнамской войне, до такой степени, что даже время и план решающего сражения при Дьенбьенфу был выдан коммунистами Москве, а от туда — во Вьетнам, в результате чего сражение было проиграно, а тысячи французских военных — погибли, практически ни один шпион арестован не был.

 Впрочем, если помощь Вьетнаму формально была только идеологической, выражалась во множестве лозунгов и митингов, то поддержку Советского Союза Коммунистическая партия Франции не скрывала. Опять процитируем книгу «КГБ во Франции»:

«на пленуме Центрального Комитета партии Морис Торез произнес слова, вызвавшие возмущение в политических кругах. “Если наш народ будет против воли втянут в антисоветскую войну, – заявил генеральный секретарь, – и если в этих условиях Советская Армия, защищая дело социализма, будет вынуждена преследовать агрессора на нашей территории, смогут ли трудящиеся, народ Франции повести себя по отношению к Советской Армии иначе, чем трудящиеся, народы Польши, Румынии, Югославии?..”

 Таким образом, Торез призвал французов к коллаборационизму с Советским Союзом в случае войны».

И все же пишет Жиро:

«….он (де Голль) может надеяться, что коммунисты сделают, что нужно. Эта уверенность зиждется на давнишнем союзе между голлизмом и коммунизмом, заключенном 26 сентября 1941 г., когда Свободная Франция была признана Сталинским СССР, условием которого было выдвижение на передний план компартии Франции, удаленной Даладье с политической сцены после германо-советского пакта».

 Политика с 1944 года привела к заметному влиянию коммунистов и в правительстве и в стране.

Эта уверенность зиждется на том, что де Голль не сомневается, что его соглашения со Сталиным для Кремля, конечно, не единственный механизм влияния на политику и общественную жизнь Франции, но имеют большее значение, чем поддержка Сталином французской коммунистической партии и Мориса Тореза.

 Де Голль выстраивает с Советским Союзом «особо привилегированные» отношения, которые Жиро называет исключительными не только за всю историю Франции, но и, пожалуй, во всей европейской истории дипломатических отношений.

 После визита в Москву он при формировании правительства не только ввел коммунистов, но практически пошел на все их требования, особенно относительно “чисток”, которые затронули очень широкий круг функционеров, политиков и просто граждан. Он осторожно, но несомненно поддерживал действия Сталина при решении судьбы Германии, и эта сторона его политики осталась неизменной до конца.

 Он подчеркнуто дружески обращался с Хрущевым во время двусторонних визитов (особенно в Москве в 1966), в какой-то речи он даже повторил, как свою, формулу Хрущева. о “Европе от Атлантики до Урала”. К этому же времени относятся его неоднократные высказывания о том что “есть идеология, а есть реальная политика”.

После первого ухода де Голля от власти, во Франции не нашлось своего сенатора Маккарти и директора ФБР Гувера, которые смогл бы советскую агентуру в США, правда, уже успешно похитившую значительную часть ядерных секретов, в конце концов довести до сравнительно умеренного состояния. Да и положение во Франции было совсем другое: в США за Уоллеса, как мы упоминали, проголосовало в самые бурные послевоенные годы 2% избирателей (председатель компартии США, как потом выяснилось, был агентом ФБР), во Франции за коммунистов голосовало в десять раз больше (после войны ФКП стала с помощью де Голля самой мощной в стране партией), а до самого краха СССР и, соответственно коммунистической партии Франции, маленький Париж был в «красном кольце» коммунистических муниципалитетов.

И все же ставка на де Голля для Кремля оказывается более важной. В 1968 году в переговорах представителя де Голля Лео Аммона в переговорах с Дубининым не случайно звучит упоминание о “континентальной солидарности” оно отсылает опытного дипломата к первым договоренностям команды де Голля в 41 г, когда при формировании тайных двусторонних отношений (через Виноградова в Ливане и Майского в Лондоне) эта формула была употреблена впервые, как обозначение союза “сухопутных” стран против морских держав США и Великобритании. Во время этих переговоров было, например, сформулировано, что “между свободной Францией (France Libre) и Россией не стоит проблема политических режимов”. Еще любопытная деталь – в 44 г в разговоре с послом Виноградовым де Голль говорит о своей боязни коммунистов , которые ” набирают силу, как будто они перестали верно выполнять указания Кремля“.

На самом же деле, ставка на соглашения подписанные с де Голлем оказывается для Кремля самой важной. Вторично придя к власти де Голль выводит Францию из военного блока НАТО и его штаб-квартира перебирается из Парижа в Брюссель.

 Тьерри Вальтон об этом пишет:

«в 1976 году, перебежчик, Алексей Мягков, капитан КГБ, без колебаний написал, что подобная смена курса Франции была огромной победой советских секретных служб. “Выход Франции из НАТО является примером эффективности подрывной деятельности КГБ в Западной Европе, – сказал он. – Вербуя агентов среди журналистов и членов Общества франко-советской дружбы, КГБ активно внедрял в политических кругах мысль о том, что политическая независимость страны страдает от принадлежности Франции к НАТО. Этот факт (выход Франции из НАТО) использовался в качестве примера при обучении в школах КГБ. В 1968 году директор школы N 311 КГБ в прочитанной будущим офицерам лекции о деятельности организации за границей прямо заявил, что для Кремля выход Франции из НАТО, явился положительным результатом усилий Советского правительства и КГБ”.

 Что касается Франции, подспудный антиамериканизм большей части голлистского политического персонала (и отвращение де Голля к англосаксам вообще) был только обострен в результате дела Голицына».

 Влияние КГБ, вероятно, здесь преувеличино, а вот советского правительства (точнее ЦК КПСС) и самого генерала де Голля, совершенно очевидно. Больше того де Голль одновременно добивается отмены Бреттон-Вудских соглашений о центральной роли американского доллара во всех экономических расчетах и возвращения золота в качестве единой международной меры стоимости товаров и услуг.

 Это уже прямой удар по Соединенным Штатам и их главенствующему положению в послевоенном мире, к тому же никак не объясняемый прямыми интересами Франции.

 Зато здесь по-прежнему можно видеть договоренности с Кремлем о создании «континентальной Европы», куда не войдут англо-саксонские страны, но в объединенной Европе станет вполне очевидным преобладающее влияние Советского Союза, как полагает вероятно де Голль, соблазненный либерализмом Хрущева, считая его предпочтительнее американского, но не учитывая того, что в СССР власть уже переменилась и теперь она допускает только жесткое управление всеми саттелитами. Впрочем, именно с этим непониманием характера изменений произошедших в Кремле будет связан и испуг и некоторые судорожные движения де Голля в мае 1968 года и его видимая победа.

 Впрочем советское влияние во Франции было так велико, что генерал КГБ Калугин в книге изданной уже в Америке пишет:

«Имея довольно точное представление о том, что мы располагаем широкой агентурной сетью во Франции, я тем не менее, оказавшись в отделе контршпионажа ( 1973), был поражен числом “кротов” самого высокого ранга в их органах шпионажа и контршпионажа, а также в органах военной разведки. В это время мы располагали во Франции примерно дюжиной прекрасных агентов, в основном глав соответствующих служб. В подавляющем большинстве они сочувствовали коммунизму до того, как мы с ними связывались, в основном в сороковые годы. Наши офицеры не рекомендовали им вступать в партию и вообще скрывать свои взгляды. Такие агенты и их кураторы дожидались времени, когда они займут ответственные посты в разведслужбах. В шестидесятые-семидесятые годы французские спецслужбы текли как дуршлаги»

Тем не менее в другой гораздо более трудно изобличаемой в условиях отсутствия цензуры, свободы печати и уголовных статей преследующих за антиправительственную, антигосударственную пропаганду, сети один человек все же был не только арестован, но и осужден французским судом. Это был Пьер Шарль Патэ — сын владельца одной из двух крупнейших и старейших французских кинематографических фирм. И хотя он был осужден все же за доказанный французской полицией шпионаж, во время судебного разбирательства стало вполне очевидным и доказанным, что он десятки лет был советским агентом влияния, издавая, на полученные от советских дипломатов деньги, журналы для «французской элиты», где был занят пропагандой в точности соответствующей «линии партии». То хвалили и оправдавал Пол Пота, то переходил к описанию его зверств в Камбодже, тоже происходило и с взглядами Патэ в отношени Китая, и уж, конечно, он постоянно боролся с «американской военщиной» и доказывал необходимость выхода Франции из НАТО. Мы его упомянули лишь в связи с его происхождением, принадлежностью к самой влиятельной во Франции кинематографической среде, которой и компартия и советская разведка со времен Коминтерна и НКВД уделяли очень большое внимание и которая по общему мнению сыграла определяющую роль в майском восстании и едва не привела к «коммунизации» всей Европы.

Кроме шпионской сети французской компартии, кроме уже упомянутой профсоюзной сети рабочих корреспондентов, кроме такой же сети КГБ во Франции столь же долго существовала еще одна сеть, выполнявшая не разведывательные, а пропагандистские цели, особенно близкие Коминтерну, а потом – «плану Шелепина», – сеть киноклубов. Не нужно думать, что к кино, которое в Советской России по определению Ленина «было важнейшим из искусств» во Франции сотрудники Коминтерна, а потом КГБ относились иначе. Из записок полковника КГБ Игоря Прелина, во Франции многие сделали вывод, что популярнейший французский актер Мишель Симон был агентом КГБ. Актриса Марина Влади не скрывала своего членства в ФКП, и была даже членом ЦК партии. Луи Доливэ — до войны генеральный секретарь «Всемирного объединения за мир» основанного для борьбы с мнимой в те времена нацистской агрессией в 1935 году, великим конспиратором Вилли Мюнценбергом, в пятидесятые годы становится успешным продюсером в основном короткометражных фильмов. Марина Влади играет главную роль в одном из наиболее агитационных, пропагандистских и прямо призывающих к революции фильмов Годара, с Доливэ мы подходим к Мюнценбергу так повлиявшему на Эрнста Генри и явно не оставшемуся в стороне от создания сети (а потом короткометражных фильмов для них) киноклубов.

Еще более интересный персонаж Эдуар Корнильон-Молинье, депутат от департамента Альп-Маритим, министр и даже заместитель Председателя Совета министров (в 1957-58 г.г.) тоже переключается на кинопромышленность, становится заместителем директора фирмы «Гомон» (как раз там снимались все пропагандистские и революционные фильмы Годара). Уже не вызывает удивления, что до войны Корнильон «активно участвовал в поставках (заметим, тайных — С.Г.) оружия интернациональным бригадам во время гражданской войны в Испании», работая в принадлежащей Коминтерну авиационной компании. Близким «знакомым» Корнильона (уже министра и депутата) и после войны оставался Альберт Игуэн (подлинное имя, как и происхождение, его французской службе безопасности установить не удалось — известно лишь, что в разные годы жил под двумя другими фамилиями и биографиями, но была ли хоть одна из трех подлинной — неизвестно), что, впрочем, не помешало ему быть Председателем Французского совета банков и одним из основных кассиров французской компартии. Как пишет Вольтон «по словам бывшего высокопоставленного деятеля ФКП, Корнильон-Молине продолжал оказывать услуги партии с большим энтузиазмом».

Но основное внимание в «киноделе» и коминтерном и ФКП, а потом и в «плане Шелепина» уделялось во Франции (да собственно и во всей Европе, с чем и связаны молодежные бунты в разных странах) сети киноклубов.

 Мишель Оаре в статье «Фрагменты из истории киноклубов в Франции» пишет:

«Они создаются впервые в 20-ые годы. Цели — художественные, т.е. освободить кино от влияния коммерческого проката, и политические, связанные в первую очередь с ростом левых сил и влиянием вновь образованного СССР. Один из первых — клуб «Друзья Спартака», созданный Леоном Муссиньяком, Полем Вайан Кутюрье и Жаном Лодом, т.е. людьми, либо состоящими в компартии, либо ей сочувствовавшими. Один из первых показов — запрещенный «Броненосец Потемкин». Цель клуба — максимально широкий охват населения, и за 5 первых месяцев число его членов возросло до 80 тыс. Поскольку киноклубы создаются и в других европейских странах, развивается и их сотрудничество, в котором особенно активны клубы левого толка.

 Но наибольшая популярность и размах деятельности киноклубов приходится на послевоенный период, что связано с активностью бывших членов Сопротивления. Если в 20-30 гг. развитие кинокулбов шло по инициативе левых интеллектуалов и было сосредоточено в Париже или крупных городах, то в послевоенный период они начинают создаваться в провинции или даже в сельских районах. Они более политизированы и рассчитаны не только на показ некоммерческого кино, но и, благодаря некоторой оснащенности камерами, кино любительского».

Киноклубы, по мнению автора статьи сыграли решающую роль в радикализации населения и подготовили почву для 68-го года.

 Рене Предаль пишет, что невозможно переоценить роль киноклубов в политическом, эстетическом, педагогическом развитии части французского общества.

 В конце 60-х годов самая известная ассоциация киноклубов UFROLEIS насчитывала около 9000 киноклубов и 17 кинотек (заметим, что это самая известная, но лишь одна из ассоциаций). В конце 50-х годов примерно половина киноклубов Франции приходилась на сельские районы. (Охват уже всего населения страны — С.Г.)

 В 60-70 годы группы создающие и показывающие фильмы политической направленности, существуют во всех регионах Франции, и очень часто создаются на базе университетов. До этого – «старшие школьники и университетская молодежь ощущали киноклубы как островки свободы».

Русский исследователь и активный участник левого движения Александр Тарасов, написавший восторженную статью о Жане-Люке Годаре, как о новом Вольтере подготовившем революцию 68-го года, создавшем в том числе и для самого себя «экзистенциальную реальность» восстания и принявшего в нем самое деятельное участие, как это ни странно недооценивает основной механизм использованный Годаром.

 – Кино «Новой волны», – пишет Тарасов, – не было массовым кино, это было кино левой интеллигенции и студенческой молодежи. Оно прокатывалось через сеть киноклубов, которые были широко распространены в 50-60-е годы во Франции и оказывали огромное идеологическое воздействие на довольно узкий слой населения.

 Ошибка Тарасова легко объясняется — он не видит за сетью киноклубов Коминтерна, КГБ и «плана Шелепина», не понимает, что с 1960 года использование киноклубов для «Управления «Д» имело уже вполне прагматическую цель, а потому и киноклубы были не «широко распространены», а сплошь покрывали всю Францию, половина их приходилось уже на сельские районы и оказывали они влияние — не только фильмами «Новой волны», но множеством прямо пропагандирующих революцию короткометражных и любительских фильмов — на все население Франции. Впрочем, и почти все режиссеры «Новой волны» внесли свой вклад в дело коммунистической пропаганды. Дальше мы упомянем многих из них, но начать можно с известного и влиятельного режиссера и сценариста Бертрана Блие, в фильме которого о молодежи и для молодежи в фильме «Гитлер? Не знаю такого» из одиннадцати молодых людей, по одиночке дающих интервью режиссеру о своем детстве, о своей молодости наиболее серьезным, надежным, интеллектуально привлекательным, интересующимся всеми видами искусства оказывается, конечно, двадцатилетний рабочий, который объясняет режиссеру, что любит перечитывать книги Маркса и Достоевского и что сами рабочие это наиболее надежная и достойная часть населения Франции.

 Результатом массированной прокоммунистической агитации стала, охватившая всю страну во время майского восстания, всеобщая, небывалая в мировой истории 10-миллионная забастовка, объявленная и шедшая вопреки желанию профсоюзов и коммунистической партии. Этот парадокс еще найдет свое объяснение. Ее организаторами и стали киноклубы по всей стране.

Но Тарасов, конечно, прав подчеркивая значение фильмов Годара в подготовке майского восстания, хотя если бы он внимательнее относился к эволюции знаменитого режиссера от одного революционного фильма к другому, ему многое стало бы ясно и в самом ходе этой внутренне изменившей всю Европу, но с точки зрения самих участников (и самого Годара) неудавшейся революции. Конечно, все эти проекты были бы очень рискованными, если бы не позиция самого де Голля, который плохо понимал положение в Кремле и считал, что там все очень стабильно и политика не меняется. В дополнение к сведениям о переговорах со Сталиным и обязательствам де Голля 1941-44 годов, а так же некоторому бахвальству сотрудников КГБ, приведем еще одну выписку из уже упоминавшейся книги Анри-Кристиана Жиро «Секретные соглашения Баден-Бадена» (Париж, 2008 г.):

 «23 марта 1958 г. Жилбер Гранваль, во время обеда у Лео Амона, представил Ерофееву “программу де Голля” из четырех пунктов, где вторым пунктом значилось: “Разрыв Франции с НАТО и освобождение от финансового наблюдения со стороны американцев. Развитие экономических связей с восточными странами, в первую очередь с СССР и Китаем.” И третьим пунктом: “Сотрудничество с левыми силами и активное участие КПФ в государственных делах, при условии, что, по крайней мере на первых порах, коммунисты не войдут в правительство”».

То есть де Голль сам лишал (и как мы знаем лишил) Францию коллективной защиты НАТО. Причем в 1959 году по воспоминаниям Дубинина де Голль говорит об этом уже самому Хрущеву — Франция намеревается не всегда оставаться в НАТО и основывать на НАТО свою политику. В Москве и до 1958 года есть люди (в первую очередь Виноградов в свое время убедивший Сталина признать де Голля до того, как это сделает Рузвельт. Мари-Клэр Рей в книге «La tentation du rapprochement» (Сорбонна, 1991 год) пишет, что Виноградов не только организовал визит де Голля в Москву в декабре 1944 года, но и:

«С 1953 по 1958 он неоднократно навещает де Голля, живущего в это время в Коломбэ, и, несмотря на довольно прохладное отношение Хрущева к генералу, он делает ставку именно на него, хотя в это время генерал не участвует в активной политической жизни Франции; в 1956 г. он говорит, что генерал единственный французский политический деятель, способный отойти от НАТО».

Переворот, которого не было

Русский историк своего движения Александр Тарасов начинает историю «Майского восстания» 1968 года со студенческих беспорядков по всей Франции уже в 1967 году. Он пишет в статье «In memoriam anno 1968»:

«… Начиналось все как-то незаметно – еще осенью прошлого, 1967 года. В начале учебного года проявилось давно копившееся недовольство студентов – недовольство жестким дисциплинарным уставом в студенческих городках, переполненностью аудиторий, бесправием студентов перед администрацией и профессорами, отказом властей допустить студентов до участия в управлении делами в высшей школе. По Франции прокатилась серия студенческих митингов с требованиями выделения дополнительных финансовых средств, введения студенческого самоуправления, смены приоритетов в системе высшего образования. Больше всего студентов бесило, что им навязывают явно ненужные предметы, явно устаревшие методики и явно выживших из ума (от старости) профессоров. Но в то же время в высшей школе оказались табуированы многие важнейшие проблемы современности – начиная от равноправия полов и кончая войной во Вьетнаме.

 «Мы долбим бездарные труды всяких лефоров, мюненов и таво, единственное «научное достижение» которых – то, что они стали к 60 годам профессорами, но нам не разрешают изучать Маркса, Сартра и Мерло-Понти, титанов мировой философии!»

 – с возмущением писали в резолюции митинга студенты из Орсэ.

 9 ноября 1967 года несколько тысяч студентов провели бурный митинг в Париже, требуя отставки министров образования и культуры и изменения правительственного курса в сфере образования. Акция протеста переросла в митинг памяти только что убитого в Боливии Эрнесто Че Гевары. Корреспондент одной из французских радиостанций, присутствовавший на митинге, с искренним изумлением передает в эфир:

 «Известие о смерти Че Гевары, который пожертвовал своим положением «человека номер два» на Кубе ради того, чтобы погибнуть в забытых богом джунглях за свободу чужой страны, пронеслось по умам студентов подобно урагану. Вот послушайте: они скандируют «Че – герой, буржуазия – дерьмо! Смерть капиталу, да здравствует революция!» – и многие при этом плачут».

 Этот митинг – митинг памяти Че – организовала в зале «Мютюалитэ» троцкистская группа «Революционная коммунистическая молодежь» (ЖКР), которая сыграет затем важную роль в майских событиях».

 Дальше все перемещается в университет самого беспокойного пригорода Парижа — Нантера.

Киноклуб в Нантере (так удачно созданный КГБ) активная деятельность самого Годара (создателя фильмов-инструкций), меняющего год от года свои философские предпочтения, но остающегося ультрареволюционером во всем этом просматриваются вполне очевидно. Тарасов продолжает:

«21 ноября студенты в Нантере, городе-спутнике Парижа, осадили здание администрации и вынудили преподавателей допустить студентов до участия в работе органов самоуправления университета. В декабре во Франции прошла Неделя действий студентов, в которой участвовали студенты Парижа, Меца, Дижона, Лилля, Реймса и Клермон-Феррана. Власти постарались замолчать эти выступления, справедливо полагая, что проблемы у студентов во всей Франции – одни и те же, и рассказывать о студенческих выступлениях – значит пропагандировать «дурные примеры».

 Власть неохотно шла на уступки. В результате с февраля по апрель 1968 года во Франции произошло 49 крупных студенческих выступлений, а 14 марта был даже проведен Национальный день действий студентов. Возникли новые формы студенческой борьбы. Студенты в Нантере 21 марта отказались сдавать экзамены по психологии в знак протеста против «чудовищной примитивности» читавшегося им курса. Такая форма борьбы (бойкот экзаменов или лекций) за повышение качества образования стала быстро распространяться по стране.

 22 марта в Нантере студенты захватили здание административного корпуса, требуя освобождения 6 своих товарищей, членов Национального комитета в защиту Вьетнама, которые, протестуя против Вьетнамской войны, напали 20 марта на парижское представительство «Америкэн Экспресс» и были за это арестованы. Студенты сформировали неоанархистское «Движение 22 марта», лидером его стал учившийся во Франции немецкий студент еврейского происхождения Даниель Кон-Бендит, «Красный Дани», ставший позже символом майских событий. «Движение 22 марта» ориентировалось на идеи Ситуационистского Интернационала и его вождя Ги Дебора, автора хрестоматийной сегодня книги «Общество спектакля». Ситуационисты считали, что Запад уже достиг товарного изобилия, достаточного для коммунизма, – и пора устраивать революцию «сейчас и здесь», в первую очередь – революцию повседневной жизни: отказываться от работы, от подчинения государству, от уплаты налогов, от выполнения требований законов и общественной морали. Все должны заняться свободным творчеством – тогда произойдет революция и наступит «царство свободы», учили ситуационисты.

 «Движение 22 марта» быстро радикализовало обстановку в Нантере. Власти решили выявить «зачинщиков» и наводнили Нантер полицейскими агентами. Студенты сфотографировали шпиков и устроили специальную выставку фотографий. Полиция попыталась закрыть выставку, но студенты выбили полицейских из университетских помещений. 30 апреля 8 лидеров студентов были обвинены в связи с этим инцидентом в «подстрекательстве к насилию». 2 мая администрация объявила о прекращении занятий ”на неопределенное время”».

Даниэль Бенсанд — лидер небольшой, около 400 челове, группы молодых коммунистов вышедших из ФКП и уже за год до этого недовольных примиренческой, в соответствии с изменившимися из Москвы инструкциями, политикой партии вспоминает: «молодые коммунисты — революционеры и анархисты были основой движения 22 марта» в Нантере, они же полностью участвовали в «ночи баррикад» 10 мая.

Ни де Голль, ни Помпиду не понимают, что положение в Кремле, в КГБ, а следовательно и у французских коммунистов уже два года совсем не такое простое и ясное, как кажется со стороны, а потому можно ожидать серьезных неожиданностей. Хотя спокойствие де Голля и Помпиду в конце концов окажутся оправданными.

Очень любопытно сопоставлять хронику майских событий, собранную историком левого движения Александром Тарасовым и подобную же подневную хронику академического французского историка Анри-Христиана Жиро (в книге «Секретные соглашения Баден-Бадена»). Оба они игнорируют сведения друг друга. Жиро — ход самого восстания, все новые инициативы студентов и французской интеллигенции. Тарасов — действия, документы, опасения французского правительства и генерала де Голля. И оба они совершенно не замечают третьего и основного игрока в восстании — Кремля и Комитета государственной безопасности СССР во всем разнообразии советских перетурбаций 1965-1968 годов, как, впрочем, не понимали этого обе описываемые ими стороны, во Франции вполне четко это сформулировал известный российский активист левого движения Влад Тупикин:

«Не будем лукавить — никто из нас толком не понимает 68-го, зато все мы живем в его последствиях»

 Надеюсь, что хоть какое-то (пусть не полное, из-за закрытости документов) понимание у нас появится.

 3 мая Жорж Марше (в эти дни еще лидер французских коммунистов) публикует в «Юманите» статью:

 – Некоторые анархистские, троцкистские, маоистские и пр. группировки, состоящие в основном из детей буржуазии, предводительствуемые немецким анархистом Кон-Бендитом… С этим псевдо-революционерами надо энергично бороться…

Тарасов в свою очередь пишет:

«3 мая студенты Сорбонны провели демонстрацию в поддержку своих нантерских товарищей. Демонстрацию организовало «Движение университетских действий» (МАЮ) – группа, возникшая 29 марта после захвата студентами одного из залов в самой Сорбонне и проведения в нем митинга с участием членов «Движения 22 марта», а также представителей бунтующих студентов из Италии, ФРГ, Бельгии, Западного Берлина и Испании.»

Ректор Сорбонны объявил об отмене занятий и вызвал полицию. КРС атаковали совершенно не ожидавших этого студентов, применив дубинки и гранаты со слезоточивым газом. Демонстрантов не разгоняли, а загоняли в угол, зверски избивали и затаскивали в «упаковки». Отступать было некуда, и студенты взялись за булыжники. Это были первые открытые столкновения студентов с КРС. Бои распространились практически на весь Латинский квартал. Силы были примерно равны: 2 тысячи полицейских и 2 тысячи студентов. Не победил никто. Столкновения утихли с наступлением темноты. Несколько сот человек было ранено, 596 – задержано.

4 мая Сорбонна – впервые со времен фашистской оккупации – была закрыта. 4-го и 5-го 13 студентов были осуждены парижским судом. В ответ студенты создали «комитет защиты против репрессий». Младшие преподаватели, многие из которых сочувствовали студентам, призвали ко всеобщей забастовке в университетах. В Латинском квартале проходили небольшие стихийные демонстрации, разгонявшиеся полицией.

6 мая 20 тысяч человек вышли на демонстрацию протеста, требуя освобождения осужденных, открытия университета, отставки министра образования и ректора Сорбонны, прекращения полицейского насилия. Студенты беспрепятственно прошли по Парижу, население встречало их аплодисментами. В голове колонны несли плакат «Мы – маленькая кучка экстремистов» (именно так власти накануне назвали участников студенческих волнений). Когда колонна вернулась в Латинский квартал, ее внезапно атаковало 6 тысяч полицейских из КРС. В рядах демонстрантов были не только студенты, но и преподаватели, лицеисты, школьники. На полицейское насилие они ответили насилием. Первая баррикада возникла на площади Сен-Жермен-де-Пре. Студенты расковыряли мостовую, сняли ограду с соседней церкви. Скоро весь Левый берег Сены превратился в арену ожесточенных столкновений. Со всего Парижа на подмогу студентам подходила молодежь, и к ночи число уличных бойцов достигло 30 тысяч. Лишь к 2 часам ночи КРС рассеяли студентов. 600 человек (с обеих сторон) было ранено, 421 – арестован.

7 мая бастовали уже все высшие учебные заведения и большинство лицеев Парижа. Демонстрации, митинги и забастовки солидарности перекинулись в Бордо, Руан, Тулузу, Страсбург, Гренобль и Дижон. В Париже на демонстрацию вышли 50 тысяч студентов, требовавших освобождения своих товарищей, вывода полиции с территории Сорбонны и демократизации высшей школы. В ответ власти объявили об отчислении из Сорбонны всех участников беспорядков. Поздно вечером у Латинского квартала студенческую колонну вновь атаковали силы КРС.

 Вечер 7-го был началом перелома в общественном мнении. Студентов поддержали почти все профсоюзы преподавателей (только нантерская секция Автономного профсоюза преподавательского персонала филологических факультетов безоговорочно одобрила тактику репрессий), профсоюзы учителей и научных работников и даже глубоко буржуазная Французская лига прав человека. Профсоюз работников телевидения выступил с заявлением протеста в связи с полным отсутствием объективности при освещении студенческих волнений в СМИ».

 5 мая де Голль наконец понимает: «Это бунт, мы имеем дело с вооруженной организацией, цель которой — свержение власти».

 7 мая он уже склонен прменить оружие против демонстрантов, Помпиду из Тегерана (10 мая) в телефоном разговоре считает, что следует проявлять твердость.

После заявления де Голля «я не уступлю насилию» (8 мая), Тарасов пишет:

«Группа известнейших французских журналистов создала «Комитет против репрессий». Крупнейшие представители французской интеллигенции – Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Натали Саррот, Франсуаза Саган, Андре Горц, Франсуа Мориак и другие – выступили в поддержку студентов. Французы – лауреаты Нобелевской премии выступили с аналогичным заявлением. Студентов поддержали крупнейшие профцентры Франции, а затем и партии коммунистов, социалистов и левых радикалов.

 10 мая 20-тысячная демонстрация студентов, пытавшаяся пройти на Правый берег Сены к зданиям Управления телевидения и Министерства юстиции, была остановлена на мостах КРС. Демонстранты повернули назад, но на бульваре Сен-Мишель они вновь столкнулись с КРС. Так началась «ночь баррикад». Бульвар Сен-Мишель (а он не маленький!) полностью лишился брусчатки (после Мая власти залили Бульмиш асфальтом – от греха). Студенты соорудили 60 баррикад, и некоторые из них достигали 2 метров в высоту. До 6 часов утра студентам, окруженным в Латинском квартале, удавалось сопротивляться полиции. Итог: 367 человек ранено (в том числе 32 тяжело), 460 арестовано, пострадало 188 машин».

 Коммунистическая партия теперь уже вынужденная поддержать бунтующих по всей Франции студентов срочно отправляет за инструкциями в Москву Бенуа Фрашона. Они надеются убедить Кремль, что теперь очень легко взять в свои руки власть во Франции. С другой стороны объяснить, что компартия, оставаясь в стороне, теряет свое влияние, более того вызывает растущую антипатию в значительной части общества, а так же не только рядовых членов компартии, но и части его руководства. В Кремле не хотят слушать никакие доводы, Фрашон вновь получает указание о «сдержанности».

 Единственная помощь, которую получает(мое предположение — С. Г.) и французская компартия и де Голль заключается в том, что 12 мая «от скоротечного рака» скончался создавший киноклубы по всей Европе и дирижирующий восстанием генерал-майор КГБ Иван Агаянц. И похоронен не по чину на кладбище Ново-Девичьего монастыря. На Лубянке уже за год до этого Семичастного сменил Андропов и вычищены все, кто был занят «планом Шелепина». Само «Управление «Д» не только реформировано, но и переименовано в «Управление «А» (активные мероприятия). Никаких сведений о личной службе Дезинформации самого Шелепина мы нигде не нашли (кроме упоминаний о ее существовании).

Для Кремля сама по себе эта победа студентов - страшный сон хуже Пекина с Мао цзе Дуном. Коммунистическая Франция (с ее государственным бюджетом, а не подачками из Москвы) бесспорно превратиться в третий, а в Западном мире самый влиятельный центр «марксистов-ленинистов». Уже правительство Помпиду (15 мая) обсуждает вопрос о финансовой помощи «коммунистам с человеческим лицом» в Чехословакии. Легко понять, что тогда останется от «социалистического лагеря», на кого в Европе, и не только в ней будут ориентироваться после прихода к власти коммунистов во Франции многие коммунистические партии. Неповоротливая и устаревшая Москва заведомо окажется на втором (после Парижа), если не на третьем месте(за Парижем и Пекином) в мировом коммунистическом движении. Будучи верными сталинистами советские маршалы доверяют коммунистическим режимам в других странах только, тогда, когда они контролируются русскими танками. Сталин не мог пробиться через армии Эйзенхауэра и Монтгомери к Парижу в 1945 год и предпочел видеть президента де Голля, а не Мориса Тореза. В 1968 году глава Первого европейского управления МИД СССР Анатолий Ковалев (цитата Жиро из уже упоминавшейся книги Мари-Клэр Рей «La tentation du rapprochement») говорит вполне откровенно:

«КПФ нам необходима, но мы совершенно не хотели бы, чтобы она выиграла и пришла к власти».

Все это ставит Французскую компартию в небывало трудное положение. Радикальные члены ЦК Ролан Леруа и Роже Гароди выступают против умеренной линии Жоржа Марше (причин которой вслух сказать не доверенным лицам никто не может, сослаться на жесткие указания из Москвы и тем самым признать, что ФКП не является национальной французской партией, а умело организованной гигантской агентурной сетью иностранного государства). Марше вынуждены исключить из ЦК ФКП. Новым руководителем партии становится Вальдек Роше. Новому секретарю ЦК приходится проявлять хоть некоторую политическую активность, чтобы сохранить и репутацию партии и саму партию от раскола. Появляется сразу же декларация КПФ: «Насущные интересы студентов и работников ручного и интеллектуального труда совпадают».

13 мая Франция была парализована всеобщей 24-часовой забастовкой, в которой участвовало практически все трудоспособное население – 10 миллионов человек.

14 мая рабочие компании «Сюд-Авиасьон» в Нанте захватили – по примеру студентов – предприятие. С этого момента захваты предприятий рабочими стали распространяться по Франции как эпидемия. Там, где предприятия не захватывались, рабочие «просто» объявляли забастовку.

В этой фантастической небывалой в мировой истории всеобщей забастовке, парализовавшей всю Францию, очень многое было на первый взгляд совершенно необъяснимо. Главное, ее не только не готовили профсоюзы, но даже во многих случаях прямо выступали против нее. В этот день — 10 миллионной забастовки — и стало очевидным влияние девяти тысяч киноклубов, занимавшихся агитацией, подготовкой рабочих (а не только студентов и левой интеллигенции, как полагает Тарасов) выступлений и бунтов по всей стране. Они в соответствии с «планом Шелепина» готовили коммунистический переворот. В Кремле «план» отвергли, а результаты агитации во Франции остались.

Впрочем, де Голль тоже не может понять, что же и почему происходит во Франции и чем это может кончиться. Он прерывает визит в Румынию и возвращается в Париж. Де Голль не понимает сути выступления Вальдека Роше и начинает подозревать, что коммунисты и Москва его обманули и хотят захватить власть. О том, что 19 мая делегация коммунистов во главе с Вальдеком Роше посещает штаб-квартиру ВФТ с указанием «не форсировать события» он не знает. Предупреждения правительству первое — 20 мая, второе — 22, сделанные лично Вальдеком Роше о двух готовящихся неконтролируемыми ФКП леваками захватах правительственных зданий в миролюбии коммунистов его не убеждают. Покорная коммунистам (и Кремлю) Федерация труда вечером 22 мая еще публикует коммюнике с «разоблачениями студентов» и ведет секретные (от других профсоюзов) переговоры с правительством (Франсуа Ширак успешно ведет эти переговоры, поскольку до 1953 года он участник «Движения за мир» и у него давние и прочные отношения и с коммунистами и с профсоюзами). Коммунисты в тайных переговорах убеждают голлистов в поддержке, поскольку 20 мая советский посол Зорин требует отчета о ситуации у члена ЦК ФКП Гастона Плиссонье, который говорит ему, что «рабочий класс готов взять власть», но слышит в ответ, что восстание необходимо «сдерживать». На следующий день (21 мая) озадаченный Зорин вызывает к себе Вальдека Роше и Жака Дюкло, которые понимая, что указания Москвы надо выполнять, уверяют посла, что «движение у них под контролем». Правда, на следующий день 36 коммунистов-интеллектуалов публично выражают несогласие с «мягкой линией» КПФ. Интелектуалы руководство КПФ тревожат мало, но вот силы маоистов, которых поддерживал и Пекин и «Управление «Д» КГБ СССР, уверенное в том, что главное начать бунт, а там коммунисты всех сомнут, теперь вызывают опасение. В Пекине проходит 500-тысячная демонстрация в поддержку французских студентов.

Де Голль уже не верит никому. В городе ходят слухи о готовящемся захвате мэрии Парижа, студенты штурмуют Биржу, как символ капитализма, в ход идет оружие и «коктейли Молотова», Биржа горит.

Де Голль, считает коммунистов главными виновниками всего происходящего, что, конечно, правда, но в Кремле за эти два года уже другие коммунисты, генерал решается напрямую обратиться к Москве, но не по прямой телефонной линии, установленной в 1966 году после его визита в СССР, а через доверенных лиц.

В Москве все решения давно приняты, а теперь и для их реализации все готово. Де Голль по-прежнему этого не понимает, но Жиро полагает, что уже 28 мая де Голль знает «о поездке» маршала Кошевого (главнокомандующего группой советских войск в Германии) к генералу Массю — в Баден-Баден — командующему французских войск.

 Когда в тот же день — 28 мая — правительство вновь собирается в Матиньонском дворце оно, как пишет Балладюр (цитирую опять по книге Жиро) – «не более, чем выеденное яйцо. Ничто не работает. Помпиду спрашивает у своих помощников, есть ли запасной выход “на случай”».

 29 мая в решающий и поразительный день майской революции, утро (6 часов 20 минут) начинается с взрыва в редакции правительственной газеты «Насьон». «Юманите» выходит со статьей Рене Андрис, где сказано – «Настоящая политика социального прогресса немыслима без коммунистов».

 Пьер Мети — самый авторитетный радиожурналист комментирует: «Пятая республика закачивается революцией».

 Де Голль отдает приказ генералу Андрэ Моланду выяснить возможности использования армии и подготовить его, для чего «отправиться в ставку к генералу Массю, затем к генералу Бовале и генералу Юбло». Впрочем, все это будет поздно, если власть в Париже уже будет захвачена.

 Решающая демонстрация намечена на 15:00, в 11:25 генерал с женой уезжает из Елисейского дворца. Все, в том числе сопровождающие, уверены в том, что едут в резиденцию де Голлей в Коломбэ. Уже в воздухе де Голль дает инструкцию лететь в Баден-Баден, о чем не предупреждены и немецкие власти.

Де Голль в первые минуты разговора с Массю склонен к подаче в отставку, обсуждает свои возможности выбора места жительства.

 Помпиду, оставшийся в Париже, не знает, куда уехал де Голль. В Матиньонском дворце уже нет ни одного министра, но уже все готово и для его возможного отъезда со всей семьей. Начинается демонстрация, которая, как все уверены, перерастет в вооруженное нападение на правительственные учреждения, на Елисейский и Матиньонский дворцы.

Но разговор в Баден-Бадене оказывается совершенно неожиданным и буквально почти все меняет. Во-первых, Массю — боевой генерал, собственно, отправленный де Голлем в Германию именно потому, что был сторонником продолжения войны в Алжире, говорит де Голлю о «неприемлемости ситуации, при которой глава правительства укрывается в другом государстве» (цитирую по его позднейшим воспоминаниям, использованным в книге Жиро). Убеждает президента, что еще далеко не все потеряно, приводит аргументы в пользу возвращения в Париж.

 Главное, однако, в другом. Хотя Массю впоследствии это отрицает, поскольку это унизительно для Франции — накануне в Баден-Бадене у Массю побывал маршал Петр Кошевой — главнокомандующий группой советских войск, которая была «готова за три дня дойти до Гибралтара» (вспомним попытку маршала Гречко убедить Хрущева в необходимости сделать это, правда, за пять суток и требования Малиновского о том же в Политбюро ЦК в 1965 году). В отличие от Хрущева, который не хотел вообще войны, а тем более ядерной, советские маршалы и в 1965 и сейчас в 1968 готовы начать войну в Европе, в том числе и со всеми странами НАТО. Останавливают их лишь политические доводы Суслова — захваченные страны Европы не удастся контролировать, как контролирует Советский Союз и все с большим и большим трудом страны «социалистического лагеря». Это все равно будет хотя и коммунистический, но совсем другой мир, похожий как раз на тот, который создавал в СССР свергнутый маршалами Хрущев или тот, который мог возникнуть с помощью КГБ в результате «плана Шелепина». Но все это совсем не устраивало маршалов, тем более, что как раз Советский Союз в этой новой коммунистической Европе может оказаться (что и произошло при Горбачеве) самым слабым звеном.

 В парижском восстании маршалы решили действовать открыто, уже не прикрываясь ни дипломатами, ни разнообразной агентурой. Кошевой приехал к Массю с несколькими генералами и множеством полковников, чтобы придать своему визиту особенно официальный характер.

 На приеме в честь Кошевого, маршал провозглашает тост «за советско-французкую дружбу и великого генерала де Голля», «ни один русский не может себе представить, что мы будем когда-нибудь воевать с французами. Дружба с Францией очень важна для русских» и, что очень любопытно, о студентах:

 – Их надо раздавить, раздавить их!

– Если допустить, что французские части, стоящие в Германии, поредеют, я, русский, готов закрыть на это глаза.

 Жиро полагает, что он так же через Массю дал понять де Голлю, что он «может позволить себе сколь угодно жесткое отношение к коммунистам».

 Впрочем, использовать войска, как находящийся во Франции, так и дислоцированные в Германии, воспрянувшему духом де Голлю не пришлось. В Париже происходит второе (после миллионной забастовки проходившей без согласия профсоюзов) небывалое в мировой истории событие, совсем недооцененное историками.

В Париже запланированная полумиллионная демонстрация, которая должна захватить правительственные здания и установить новую власть стране начинается, с окраин, с «красного кольца» Парижа, как и было объявлено, в 15:00 и идёт под самыми агрессивными лозунгами, основной из которых “Долой де Голля”. В 15:30 проходит крайне непредставительное и, как все считают, последнее заседание совета министров под председательством Помпиду, тем более что второй наиболее частый лозунг демонстрантов “За правительство национального единства” (В этих условиях на три четверти – коммунистическое). Но уже в 17:00 в новостях сообщается об обращении профсоюзов к Пьеру Мендес-Франсу с призывом возглавить новое правительство. Демонстрация идёт мирно, профсоюзы поддерживают порядок (полиции на улицах Парижа давно уже нет). И, о чудо. В ходе демонстрации лозунги начинают меняться–от открыто агрессивных до почти дружественных отношению к де Голлю. Демонстрация заканчивается митингом в 19:30 в полном порядке. В центре Парижа пустые Елисейский и Матиньонский дворец демонстрантов совершенно не интересуют. Окружение де Голля, который не отходил от телевизора весь вечер, отмечает резкое повышение его настроения после сообщения об исключительно мирном окончании демонстрации.

Жиро наивно полагает, что еще в ходе демонстрации из Москвы поступила соответствующая директива, да и руководители КПФ, в отличие от министров, знали о том, что происходило в Баден-Бадене. Но для того, чтобы изменить настроение полумиллионной демонстрации, на ходу переменить лозунги, изолировать и лишить возможности действовать радикально настроенную, и в этих условиях – очень значительную, часть демонстрантов, нужна большая, отнюдь не двухчасовая, подготовительная работа. И тогда, из этой мощи влияния Кремля, Лубянки, кстати говоря, становится ясным, что и начало майского восстания, с этой активностью маоистов, троцкистов, анархистов и всех иных леваков и просто студентов с самого начала входило в планы Агаянца-Шелепина, и, видимо, во всех этих кругах осторожно подогревалось Лубянкой.

Ведь это было очень удобно, чтобы восстание в Париже начали не коммунисты, чтобы никто не мог их обвинить в коммунистическом перевороте, свержении законной власти в одной из важнейших стран мира. Пусть все начнется с анархистов, а там Компартия и ручные профсоюзы ВФТ возьмут дело в свои руки, когда понадобится, – у них есть и склады с оружием, – и к власти придут не только коммунисты. Найдутся, по формуле Ленина, «полезные идиоты», но все во Франции будет, как надо. Но власть в Кремле переменилась, планы относительно Франции – тоже, и Коммунистическая партия, когда понадобилось, мгновенно и послушно подавила майское восстание, продемонстрировав чудо манипулирования массой людей (полмиллиона) в несколько часов решающей демонстрации к Елисейскому дворцу.