Общественно-политический журнал

 

Б.Ю.Тарасов: «Россия крепостная. История народного рабства»

Глава VI. Превыше сносности человеческой

Телесные наказания, пытки и убийства крепостных людей

Все существование крепостного крестьянина в России было похоже на бессрочную каторгу. Но наряду с этим бытовала целая система наказаний для помещичьих людей, или «взысканий», как они именовались на казенном языке. Помещик у себя в имении являлся одновременно и хозяином своих крепостных и своего рода правительственным представителем, ответственным за своевременное выполнение крестьянами государственных повинностей. Поэтому императорское правительство позаботилось о том, чтобы наделить помещика необходимыми полномочиями для физического воздействия на «подданных». Среди распоряжений правительства в этом роде примечателен указ от 1736 года, отдававший на усмотрение землевладельца определять меру и степень наказания крестьянам за неповиновение и побег.

В 1760 году императрица Елизавета даровала право дворянам ссылать неугодных им людей «за предерзостные поступки» в Сибирь на поселение. За каждого сосланного помещику выдавалась рекрутская квитанция. Помещик не имел права только разлучать ссылаемого с женой, хотя это правило часто нарушалось при попустительстве властей. Детей ссылаемого владелец мог оставить у себя уже на законном основании, но в том случае, если он находил по каким-то причинам удобным для себя отправить в Сибирь и детей вместе с родителями, он получал из казны денежное вознаграждение за каждого высланного ребенка.

Помещикам предписывалось снабжать ссылаемых денежными средствами, из которых им должны были выдаваться «кормовые», а остальное тратиться на долгую и трудную дорогу. Но дворяне постоянно пренебрегали этими требованиями, затягивая выплаты необходимых сумм, а то немногое, что все же поступало от них, немедленно разворовывалось чиновниками и надзирателями.

Ссыльных обычно отправляли речным путем до Самары, а уже оттуда пешим строем в Сибирь. До места назначения доходила едва только 1/4 часть от общего числа отправлявшихся в дорогу из Центральной России. Многие умирали еще во время речного пути. Причиной тому было чрезвычайно жестокое обращение надсмотрщиков: для предотвращения побегов людей запирали в тесные трюмы, где в антисанитарных условиях быстро распространялись болезни.

Для женщин с грудными детьми полагалось предоставлять подводы, но и это условие редко исполнялось на практике. Новгородский губернатор Сивере, один из немногих, кто имел смелость указывать на вопиющую несправедливость и очевидный вред этого закона, писал императрице, что, вследствие данной дворянству очередной привилегии произвольно отправлять в ссылку людей, постоянно совершаются самые возмутительные дела. Некоторые помещики всех, кто не годится в рекруты вследствие малого роста, здоровья или других недостатков, отправляли в ссылку в зачет ближайшего рекрутского набора, а зачетные квитанции продавали.

Помещики специально изыскивали возможность купить на аукционе или другим способом престарелых или обладающих физическими недостатками крестьян по дешевым ценам с тем, чтобы немедленно затем сослать их «за предерзостные поступки» и получить вожделенные рекрутские квитанции. В результате среди ссыльных было много как людей старых, так и, наоборот, юных, почти детей, которых трудно было устроить на новом месте. Тревогу внушали и распространившиеся болезни. Сибирский губернатор просил сенат хотя бы на один год приостановить отправление новых партий. Екатерина распорядилась прекратить высылку в Сибирь, а расселять сосланных по городам центральной России. Но через год вновь велено было направлять их в Сибирь. Правительство до самой отмены крепостного права издавало противоречивые распоряжения по этому поводу. При Николае I вовсе сняли даже существовашее до той поры ограничение возраста ссылаемых и позволили отправлять в Сибирь без различия пола, возраста и состояния здоровья. Правда, в 1853 году вышел указ, воспрещавший ссылку беременных крестьянок, но разрешившихся от бремени отправляли по этапу по-прежнему.

Право ссылать в Сибирь и получать за сосланных деньги, избавляясь в то же время от старых и больных слуг, и в самом деле казалось многим помещикам выгодным средством улучшить свое благосостояние. Судьба сосланных мало тревожила их бывших владельцев. В то же время тяжелое путешествие пешком, в дождь и холод, занимавшее от полутора до двух лет, почти впроголодь — уносило жизни и без того ослабленных людей. Трупы умерших, среди которых было большинство женщин, стариков и детей, зарывали при дороге и двигались дальше. Но жизнь тех, кто добрался до места ссылки, также была нелегкой. Академик П. Паллас, побывавший в таких поселениях под Томском, писал: «Я видел больных, увечных, безумных… и значительное число старых и поседелых людей… Еще менее можно оправдать то, что бесчеловечные и корыстолюбивые помещики отрывают многих пожилых отцов от их многочисленных семей, даже от их жен, и одиноких отсылают в эту злополучную страну… Многие из них со слезами говорили мне, как тоскуют они об оставленных детях». Сибирский губернатор также обеспокоенно докладывал в сенат, что присылаемые помещичьи люди оказываются старыми и дряхлыми, многие с обмороженными конечностями и прочими увечьями, полученными в пути.

Добравшись до места ссылки, многие не имели даже одежды, поскольку старая за время пути превращалась в лохмотья, ссыльнопоселенцы должны были наладить собственное хозяйство. Для этого они получали от казны ничтожное вспомоществование зерном и хозяйственным инвентарем. Через три года они должны были не только начать уже платить подати в полном размере, а также нести дорожную, строительную и прочие государственные повинности, но и вернуть государству стоимость полученной первоначально «помощи». Причем подати до следующей ревизии вносились ссыльными за всю партию, вне завимимости от того, сколько человек из них умерло по дороге, таким образом, оставшиеся в живых должны были платить государству за мертвых.

Императрица Екатерина II в 1765 году расширяет карательные возможности дворянства, даровав ему право ссылать крепостных в Сибирь уже не просто на поселение, а прямо на каторжные работы. Так же, как и ранее, для этого не требовалось никаких других оснований, кроме желания помещика, ни суд, ни полиция не имели права задавать вопросов о причине господской опалы, не говоря о каком-либо расследовании дела. Но если прежняя мера хотя бы формально оправдывалась правительством необходимостью любыми средствами заселения сибирских земель, то бесконтрольное пополнение числа каторжан вряд ли могло способствовать развитию и процветанию этого отдаленного края.

В то время как невольные поселенцы должны были самостоятельно устраиваться на новом месте и платить подати, каторжные принимались целиком на казенный счет наряду с обычными преступниками, осужденными уголовным судом. Но и после этого императрица не оставляла попечение о дальнейшем расширении дворянских привилегий, и вскоре помещики получили право не только ссылать на каторгу, но и возвращать своих крепостных обратно, когда захотят. И чиновникам было приказано отдавать заключенных прежним господам по первому требованию. В результате появления всех этих правительственных указов помещики получили в свое распоряжение новые возможности для распоряжения судьбами подневольных людей, причем за государственный счет, извлекая из произвольно налагаемых наказаний немалую финансовую выгоду.

Ежегодно в Сибирь по воле помещиков отправлялись тысячи людей. Но для тех, кто оставался в имении, были предусмотрены свои способы «взыскания». Порка получила столь широкое распространение, что вряд ли можно было отыскать в России хотя бы одного не высеченного крепостного крестьянина. В первой половине XVIII столетия в ходу для наказания были плети, кучерские кнуты и батоги. Впоследствии секли обыкновенно розгами, поскольку, как высказался один помещик, «батожье есть такое наказание, от которого многие могут сделаться чахоточными и увечными», а розгами можно наказывать без столь сильного вреда здоровью, «как отец своих детей».

Правда, «отеческое» наказание розгами, как правило, исчислялось тысячами ударов и доходило до 15 000 — 20 000! Понятно, что бесследно для здоровья такая чудовищная расправа пройти не могла. И на этот случай были предусмотрены свои меры. В сохранившемся документе из усадебного архива помещик распоряжается: «Впредь ежели кто из людей наших высечется… а розгами дано будет 17 000, таковым более одной недели лежать не давать, а которым дано будет розгами по 10 000 — таковым более полунедели лежать не давать же…»

Тяжесть наказания крепостных зависела исключительно от воли помещика. Большинство предпочитало в этом случае действовать в зависимости от своего настроения, но некоторые господа составляли подробные карательные инструкции, содержание которых доводилось до сведения всего населения дворянской вотчины. В этих документах предусматривались всевозможные проступки и здесь же определялась степень наказания. В инструкции, составленной лично фельдмаршалом Румянцевым для своих обширных имений, в перечне «взысканий» находятся и денежный штраф от нескольких копеек до десятков рублей, и возмещение испорченного или украденного господского имущества в двойном размере, конфискация крестьянского имущества, а также заключение в темницу на цепь, отдача в рекруты и, конечно, батоги и плети. Причем в данном случае не указано точное число ударов, но встречаются примечания вроде: «высечь жестоко». За оскорбление чужого помещика предписывалось наказывать обидчика при оскорбленном до тех пор, пока дворянин не сочтет себя удовлетворенным.

То, что шокировало иностранцев, казалось обычным, естественным и необходимым русским помещикам. Шарль Массон писал: «Я уже отмечал, как возмутительно в России обращение с людьми. Присутствовать хотя бы при наказаниях, которым часто подвергаются рабы, и выдержать это без ужаса и негодования можно только в том случае, если чувствительность уже притупилась и сердце окаменело от жестоких зрелищ… Я сам бывал свидетелем, как хозяин во время обеда за легкий проступок холодно приказывал, как нечто обычное, отсчитать лакею сто палочных ударов. Провинившегося сейчас же уводят на двор или просто в переднюю, и наказание приводится в исполнение».

Эта холодная отстраненность при назначении наказаний — характерная черта господского отношения к своим крепостным, начавшая распространяться в 19-м веке, да и то среди ограниченного крута помещиков, демонстративно порывавших с диковатой грубостью, которой не брезговали ли при расправах их деды и прадеды. Д. Благово записал рассказ со слов старой дворовой женщины про привычки своей бабушки, Евпраксии Васильевны: «Генеральша была очень строга и строптива; бывало, как изволят на кого из нас прогневаться, тотчас и изволят снять с ножки башмачок и живо отшлепают. Как накажут, так и поклонишься в ножки и скажешь: "Простите, государыня, виновата, не гневайтесь". А она-то: "Ну пошла, дура, вперед не делай". А коли кто не повинится, она и еще побьет…»

Так запросто расправлялась со своими слугами дворянка XVIII века. Эта Евпраксия Васильевна была родной дочерью российского историка В.Н. Татищева, и сама прекрасно образована, начитана, свободно владела иностранными языками и слыла барыней «не злой»…

«Не злым» господам более позднего времени подобное рукоприкладство казалось непозволительной грубостью, варварством. Просвещенный помещик и к своим дворовым нередко обращался на «вы», к пожилым слугам часто по имени и отчеству, а к малолетним уменьшительно-ласково — «Ваня», «Петинька», и непременно с улыбкой, не повышая голоса даже в минуту сильного раздражения. Так соблюдался «хороший тон».

Подобный тип замечательно передан И.С. Тургеневым в образе Аркадия Павловича Пеночкина из рассказа «Бурмистр»: «Аркадий Павлыч… одевается отлично и со вкусом, удивительно хорошо себя держит, дурным обществом решительно брезгает… дом у него в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо моют… Аркадий Павлыч говорит голосом мягким и приятным, с расстановкой и как бы с удовольствием пропуская каждое слово сквозь свои прекрасные раздушенные усы… Со всем тем я, по крайней мере, не слишком охотно его посещаю… странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме…

Мы сидели на персидском диване. Аркадий Павлыч пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа. Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг нахмурился.

Отчего вино не нагрето? — спросил он одного из камердинеров. Камердинер смешался, остановился как вкопанный и побледнел. — Ведь я тебя спрашиваю, любезный мой? — спокойно продолжал Аркадий Павлыч, не спуская с него глаз. Несчастный камердинер помялся на месте, покрутил салфеткой и не сказал ни слова. Аркадий Павлыч потупил голову и задумчиво посмотрел на него исподлобья.

Pardon, mon cher , — промолвил он с прятной улыбкой, дружески коснувшись рукой до моего колена, и снова уставился на камердинера. — Ну, ступай, — прибавил он после небольшого молчания, поднял брови и позвонил. Вошел человек, толстый, смуглый, черноволосый, с низким лбом и совершенно заплывшими глазами. — Насчет Федора… распорядиться, — проговорил Аркадий Павлыч вполголоса и с совершенным самообладанием.

Слушаю-с, — отвечал толстый и вышел.

Вот, дорогой мой, неприятности деревенской жизни, — весело заметил Аркадий Павлыч…»

Достоверность и распространенность образа такого помещика в реальной жизни подтверждается множеством свидетельств. Один мемуарист описывает, как во время выступления перед гостями крепостного хора певчих хозяин вдруг поморщился — ему показалось, что один из теноров немного сфальшивил, и он протяжным голосом, с ласковой почти укоризной воскликнул: «Ах, Фединька!» Тенор после этого возгласа попятился наз!ад и вскоре вовсе вышел из залы. Минут через 15 он вернулся на свое место и продолжил пение. На вопрос о том, куда ходил «Фединька», лакей невозмутимо отвечал, что на конюшню, где ему и всыпали 25 «горячих». Изумленный гость, знавший этого помещика как человека самого добродушного и нежного обращения, невольно спросил: «Ну а если кто ошибется два и три раза? — Так что ж, — отвечал лакей, — разве у барина лесу на розги недостанет? Отпорят и два и три раза. У нас и барин и управляющие люди добрые, лесу для нас не жалеют. — Но ведь барин не видит, можно и не сечь, — продолжал свои расспросы мемуарист. — Нет, у нас этого не бывает. И кучера и розги для нас всегда готовы, и там сидит такой иуда, что он от себя еще прибавит, не то чтоб убавить. А чтобы вовсе не сечь? Да барин насмерть запорет всех!»

Подобно тому, как это было принято на рабовладельческой плантации, в богатой барской усадьбе существовал целый штат надсмотрщиков, постоянно ходивших с пучками розог за поясом, и в обязанности которых входило чинить расправу в любом месте и в любое время, когда это потребуется. Даже на охоту и в гости отправлялись не иначе как с запасом розог, редко остававшихся без использования. Причем и сами палачи могли тут же подвергнуться наказанию: по признанию одного такого крепостного «малюты», у него «почти в том только время проходило, что он или других сек, или его секли»…

Пороли за любую оплошность — действительную или только мнимую вину — за неряшливость или за щегольство, за громкий смех или за якобы мрачный взгляд, за опрокинутую нечаянно солонку или за разбитое блюдце.

Любивший образцовый порядок генерал Измайлов распорядился однажды перепороть всех своих псарей на охоте за то, что у мальчишки-псаренка слетел с головы картуз. А в другой раз барский «казак» был трижды за один день выпорот: сначала за то, что его лошадь коснулась хвостом до колеса господской кареты, затем за то, что допустил свору собак слишком близко к лошадям, отчего возникла опасность, что собаки могли покалечиться, и, наконец, за то, что, после двойной экзекуции, не заметил притаившегося в поле зайца.

Пороли поодиночке и целыми партиями, по нескольку раз в день или по нескольку дней кряду, или сажали на цепь, от которой освобождали только для того, чтобы заново высечь. От ежедневной порки гнили спины, люди сходили с ума.

Чем богаче был помещик, тем больше возможностей было у него для наложения «взысканий». Пороли иногда население целого села или всю дворню от мала до велика. Подобные показательные порки регулярно практиковались некоторыми дворянами, потому что здесь особенно зримо проявлялась неограниченная власть господина над его рабами и вотчинами. Бедным помещикам оставалось только искренне завидовать такой возможности для их состоятельных собратьев насладиться всеми преимуществами принадлежности к привилегированному сословию. «Какой вы счастливый, Михаил Петрович, — говорил однажды мелкопоместный богатому помещику, который… только что велел выпороть поголовно всех крестьян одной своей деревеньки, — выпорете этих идолов, — хоть душу отведете. А ведь у меня один уже "в бегах", осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались…»

«Я отлично помню эти тенистые сады с липовыми и кленовыми аллеями, террасы, обсаженные сиренью, на которых при свете ламп за самоваром читались «Рыбаки» и "Дворянское гнездо" и т. д. и с которых пришедшему за распоряжением на завтрашний день старосте тут же отдавались приказания (что поделаешь с нашим народом!) «взыскать» с Егорки или Марфушки», — вспоминал писатель С. Терпигорев о современном его детству быте обычной дворянской усадьбы середины XIX века. Особенностью этого быта было то, что проявления крайней жестокости в нем нередко соседствовали с прекрасной образованностью, чадолюбием, набожностью и хлебосольным гостеприимством русских помещиков. Запарывали насмерть крестьян, почитывали на досуге «Евгения Онегина» или томик Тургенева и потчевали гостей домашними наливками одни и те же люди.

Андрей Болотов неоднократно приводит возмущающие его примеры жестокого обращения господ со своими слугами. Но при этом описывает собственные поступки в этом же роде, по-видимому не замечая, насколько бесчеловечными они оказываются. Болотов признается, что его раздражал старик столяр, имевший слабость к вину. Для восстановления порядка он решил прибегнуть к таким мерам: «посекши его немного, посадил я его в цепь, в намерении дать ему посидеть в ней несколько дней и потом повторять сечение понемногу несколько раз, дабы оно было ему тем чувствительнее, а для меня менее опасно, ибо я никогда не любил драться слишком много… и если кого и секал… то секал очень умеренно, и отнюдь не тираническим образом, как другие».

Насколько действительно умеренными были «взыскания» в поместье Болотова, можно судить по тому, что, когда старику столяру в следующий раз грозило наказание, он не стал его дожидаться и удавился, боясь, по словам самого мемуариста, «чтоб ему не было какого истязания»… При этом Болотов с осуждением и, похоже, с искренним недоумением пишет о том, что сыновья этого старика, прежде исправные слуги, после гибели отца «сделались сущими извергами» и не только стали оказывать ему грубости, но «даже дошли до такого безумия», что один кричал, будто хочет схватить нож и пропороть Болотову живот, а там и себя по горлу; а другой, и в правду схватив нож, хотел будто бы зарезаться — «словом, они оказались сущими злодеями, бунтовщиками и извергами», — заключает просвещенный помещик с полным осознанием своей правоты. Этот маленький мятеж был подавлен очень быстро: братьев посадили на цепь и, продержав на ней впроголодь две недели, добились от них полного раскаяния.

Телесные наказания превратились в неотъемлемую часть дворянского быта. Нередко с них начинался и ими заканчивался день помещика. В то время как сильно досадивших чем-нибудь своему господину секли на конюшне, остальным щедро раздавались барской рукой пощечины и зуботычины во всякое время — и за обедом и за молитвой. Сельский священник описывал, как это происходило: «Стоит барыня на коленях, выкладывает кресты и вдруг увидит, что какая-нибудь Малашка сделала что-нибудь не так, как хотелось бы барыне, например, стул поставила не так, нечисто мела и т. п…. Барыня вдруг вскочит: "Малашка, что ты делаешь?" И — бац, бац по лицу и опять на колена: "Господи! Соблазнила меня эта, помилуй меня Г»

Примечательно, что образ помещицы, чинящей расправу над своими рабами, очень часто встречается на страницах воспоминаний и в других источниках. Уже приводилось мнение современников, склонных считать, что дворянки даже превосходили в жестокости мужчин, и многие документы, в том числе полицейские донесения, вполне подтверждают эти отзывы. Например, в жандармском отчете о поступках орловской помещицы княгини Трубецкой сказано: «Один из крестьян отставного гвардии штабс-капитана князя Трубецкого, отлучившийся из своей деревни для испрошения милостыни, был пойман и закован в железо, а потом за медленную работу бит женою князя Трубецкого несколько раз палкою, а наконец наказан кнутом, отчего он через несколько дней умер… Обнаружено, между прочим, что княгиня Трубецкая неоднократно заковывала в железа крестьян и крестьянок, заставляла их в таком положении работать, наказывая чрезмерно жестоко не только розгами, но и кнутом; наказание это она повторяла весьма часто, а над одною девкою продолжала три года сряду»…

О другой дворянке, Стоцкой, сказано: «Означенная помещица с давнего времени обращается со своими крестьянами крайне жестоко, наказывая их собственноручно за малейшее упущение и даже без всякой с их стороны вины, на каковой предмет она устроила в своей комнате два железных пробоя, из которых один утвержден в потолке, а другой под ним на полу, за которые сверху и снизу привязываются люди для наказания…»

Поведение с крепостными людьми княгини Козловской и вовсе таково, что, по замечанию Ш. Массона, она «олицетворяет в себе понятие о всевозможных неистовствах и гнусностях». Кроме того, что наказания, которым Козловская подвергала своих слуг, носили часто извращенный характер, они отличались просто патологической жестокостью: в частности, она приказывала раздевать людей при себе догола и натравливала на них собак. Массон писал о том, как она наказывала своих служанок: «Прежде всего, несчастные жертвы подвергались беспощадному сечению наголо; затем свирепая госпожа, для утоления своей лютости, заставляла класть трепещущие груди на холодную мраморную доску стола и собственноручно, с зверским наслаждением, секла эти нежные части тела. Я сам видел одну из подобных мучениц, которую она часто терзала таким образом и вдобавок еще изуродовала: вложив пальцы в рот, она разодрала ей губы до ушей»…

Рядом с такими примерами действительно совершенно невинными кажутся барыни, обходившиеся в своем быту без садизма, лишь обычными мерами «взыскания», подобно бабушке мемуариста В.В. Селиванова, о которой он писал, что она «нередко железным аршином или безменом тузила нерадивых».

Екатерина II не только отлично была осведомлена о нравах поместного дворянства, но и находила возможным даже высмеивать их в собственных сочинениях. В комедии «О время!», сочиненной в 1772 году, императрица, словами горничной Маврушки, описывает утро помещицы Ханжахиной: «Она встает поутру в шесть часов, и, следуя древнему похвальному обычаю, сходит с постели на босу ногу; сошед, оправляет пред образами лампаду; потом прочитает утренние молитвы и акафист, потом чешет свою кошку, обирает с нее блохи и поет стих: блажен, кто и скоты милует! А при сем пении и нас также миловать изволит: иную пощечиной, иную тростью, а иную бранью и проклятием. Потом начинается заутреня, во время которой то бранит дворецкого, то шепчет молитвы, то посылает провинившихся накануне людей на конюшню пороть батожьем…»

Такое утро ничем не отличается от описанного в другой главе пробуждения помещика Кошкарова и множества других дворян и дворянок. У господ было принято вообще соединять наказания крепостных людей с делами благочестия. А.И. Кошелев так описывает одного из своих соседей-помещиков: «С.И.Ш. был набожен, не пропускал ни обеден, ни заутрень, не пил чая до обедни и строго соблюдал все посты; а между тем обычное его занятие между заутренею и обеднею по праздникам было следующее: отправляясь к заутрене, он говорил: «Приготовить», т. е. собрать в конторе людей, назначенных быть сеченными, и припасти розги. После заутрени он приходил в контору, и начиналось сечение. Когда истощалось число людей, подлежащих наказанию, тогда он говорил: "Эй, скажи батьке благовестить". И спокойно направлялся к самому началу часов».

Постоянные наказания зависимых людей, поначалу оправдываемые необходимостью — их леностью, грубостью и т. д., незаметно превращались для господ в потребность, приобретали вид психологической зависимости, или даже своего рода душевного расстройства. Известный русский актер, М.С. Щепкин, был в детстве крепостным человеком графа Волькенштейна. В своих записках о прошлом он оставил яркое описание одной помещицы, часто наезжавшей в гости к его госпоже. Она страдала приступами беспричинной тоски, которую научилась очень своеобразно лечить — давая пощечины своим дворовым девушкам. После рукоприкладства к ней возвращалось хорошее настроение и доброе расположение духа. Но однажды она приехала к графине Волькенштейн в совершенном отчаянии, утверждая, что ее «девка» Машка хочет ее в гроб положить: «Не могу найти случая дать ей пощечину, — возмущалась расстроенная дворянка. — Уж я нарочно задавала ей разные поручения: все сделает и выполнит так, что не к чему придраться… Она, правду сказать, чудная девка и по работе, и по нравственности, да за что же я страдаю: ведь от пощечины она бы не умерла!..» Дня через два приезжает Марья Александровна веселая… смеется и плачет от радости. «— Графинюшка, сегодня Машке две пощечины дала! — Графиня спросила: — За что, разве она нашалила? — Нет, за ней этого не бывает, но вы знаете, что у меня кружевная фабрика, а она кружевница; так я ей такой урок задала, что не хватит человеческой силы, чтоб его выполнить…»

Такой разговор происходил в воскресенье, а во вторник Марья Александровна приезжает к графине расстроенная и, входя на порог, даже не поздоровавшись с хозяйкой, кричит, что «девка» Машка непременно хочет ее уморить: «— Как же, графиня, представьте себе, вчера такой же урок задала — что же? Мерзавка не спала, не ела, а выполнила, и все только чтобы досадить мне! Это меня так рассердило, что я не стерпела и с досады дала ей три пощечины; спасибо, нашла причину: а, мерзавка! говорю ей, значит, ты и третьего дня могла выполнить, а по лености и из желания сделать неприятность не выполнила, так вот же тебе! И вместо двух дала три пощечины, а со всем тем не могу до сих пор прийти в себя, и странное дело: обыкновенное средство употребила, а страдания не прекращаются!..

По отъезде этой дамы графиня стала сожалеть об ней…»

Грубое, часто жестокое обращение господ с подневольными людьми служило развращающим примером для подрастающего поколения. О том, что нравственное чувство дворянских детей калечилось в родовых усадьбах, с замечательной откровенностью подтверждает сама Екатерина II. Императрица писала: «Предрасположение к деспотизму… прививается с самого раннего возраста детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами…»

Привыкая с детства не знать другого способа взыскания, кроме пощечин, палок и плетей, поступая в службу и становясь офицерами, молодые дворяне использовали это же средство и по отношению к солдатам. По свидетельству многих современнико, в даже за несколько лет перед отменой крепостного права розги и шпицрутены назначались для солдат в числе 10 000 — 15 000! У Льва Толстого в одном из его очерков сохранился рассказ старого солдата о том, как наказывали в императорской армии: «Мы ночевали у 95-летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае.

Что, умереть хочешь?

Умереть? Еще как хочу. Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привел Бог. А то грехов много… У! Вспоминать, так ужасть берет. Я еще Александра застал. Александра того хвалили солдаты, говорили — милостив был.

Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 — 20 человек забивали насмерть. Хорош же был Николай, когда в сравнении с ним Александр казался милостивым.

А мне довелось при Николае служить, — сказал старик. — И тотчас же оживился и стал рассказывать. — Тогда что было, — заговорил он. — Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300… насмерть запарывали. — Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. — А уж палками — недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уж и не знают, что такое палки, а тогда это словечко со рта не сходило. Палки, палки!.. У нас и солдаты Николая Палкиным прозвали. Николай Павлыч, а они говорят Николай Палкин. Так и пошло ему прозвище…

Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я спросил его про гоняние сквозь строй. Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека, привязанного к ружьям и между поставленными улицей солдатами с шпицрутенами, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: "Бей больней!"

— "Бей больней!" — прокричал старик начальническим голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески-начальнический тон…

Он рассказал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, как сначала видны кровяные рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как клочьями летит окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный и как потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает и как доктор, для этого приставленный, подходит и щупает пульс, оглядывает и решает, можно ли еще бить человека или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мучение сначала и додать то количество ударов, которое какие-то звери, с Панкиным во главе, решили, что надо дать ему. Доктор употребляет свое знание на то, чтобы человек не умер прежде, чем не вынесет все те мучения, которые может вынести его тело.

Рассказывал солдат, как после того, как он не может больше ходить, несчастного кладут на шинель ничком и с кровяной подушкой во всю спину несут в госпиталь вылечиваться с тем, чтобы, когда он вылечится, додать ему ту тысячу или две палок, которые он недополучил и не вынес сразу. Рассказывал, как они просят смерти и им не дают ее сразу, а вылечивают и бьют другой, иногда третий раз.

И он живет и лечится в госпитале, ожидая новых мучений, которые доведут его до смерти.

И его ведут во второй или третий раз и тогда уже добивают насмерть…»

Неудивительно, что приходя в армию с навыками надсмотрщиков и развив эти навыки за время службы, дворяне, по возвращении в свои имения, с крестьянами обращались хуже чем со скотом. Вот что сообщается в полицейском отчете о поступках отставного вахмистра лейб-гвардии конного полка Дмитрия Салтыкова: «Жестокости вахмистра Салтыкова состоят в том, что он беспрестанно бьет своих крестьян, за вину ли любую или и без вины редко кто не потерпит от него побоев или другого оскорбления. Привычка его самая несносная есть бить только по голове и большей частью палкою, или держа в руке табакерку, или чем случится…»

О другом отставном офицере, вступившем в права владения имением, говорится: «Молодой хозяин не разлучается с плетью. Пойдет утром рано на гумно, да и станет у ворот. Лишь только кто немного запоздает, он и примется лупить с плеча, а сам мужчина высокий, толстый и уже выпивши. Баба… запоздала, — барин встретит ее и хватит плетью. Та упадет, а он не даст ей встать и полосует с плеча, пока она не доползет на четвереньках до риги…»

Господа не задумываясь пускали в ход кулаки и плети, чтобы излить гнев на крепостных, но все-таки настоящую расправу чинили по приказу помещика специально отобранные для этого люди из числа дворни, как правило, кучера. Они сопровождали помещика повсюду в усадьбе и при выезде на поля. Некоторые дворяне, особенно из числа заядлых охотников, в помощь кучерам придавали специально выдрессированных собак. С собаками конвоировали крестьян до места заключения или расправы, с ними стерегли заключенных. Собаками травили людей, причем делалось это нередко публично.

Сельский священник описывает одну из таких казней в имении известного ему помещика: «Однажды один из дворовых его людей, и вдобавок живописец, уехал в соседнее село на базар, не спросясь барина. Барин велел раздеть его донага, вывести на середину двора, подать себе кресло и начать сечь… И плечи, и руки, и ноги, и спина — все было иссечено; человек весь облит был кровью. Барин велел перестать сечь и заставил его идти домой. Едва живой, поплелся, было, несчастный, но барин натравил собаку, и та, тут же на месте, изорвала его до смерти».

* * *

«Нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки»!.. — это собственное утверждение императрицы Екатерины II достаточно выразительно характеризует жестокость и степень распространенности физических наказаний крепостных людей в Российской империи. Виды «взысканий» действительно были весьма разнообразны, в них нашла свое выражение извращенная и садистская фантазия душевладельцев, возродивших в России XVIII–XIX столетий практику самых лютых средневековых пыток.

Некоторые помещики обставляли процесс наказаний с театральной торжественностью, устраивали целые судебные процессы. Богач-помещик времен Екатерины, Николай Струйский, поэт-любитель, женатый на красавице, запечатленной кистью Рокотова и воспетой в стихах Н. Заболоцкого, кроме поэзии имел страсть к исполнению должности прокурора. Не сумев реализовать ее в общественной жизни, Струйский перенес ее в жизнь частную. В.О. Ключевский писал об этом: «Любитель муз был еще великий юрист и завел у себя в деревне юриспруденцию по всем правилам европейской юридической науки. Он сам судил своих мужиков, составлял обвинительные акты… но, что всего хуже, вся эта цивилизованная судебная процедура была соединена с… варварским следственным средством — пыткой; подвалы в доме Струйского были наполнены орудиями пытки».

Впрочем, большинство дворян расправлялось с крепостными людьми без всякого стремления обставить этот процесс театральными декорациями и, тем более, придать ему внешнее изящество. Расправа, немедленная и жестокая, в том числе смертельная, следует часто без всякого повода, просто если господину пришла охота сорвать зло на некстати подвернувшемся «хаме». Так, помещик Алексей Лопухин собственноручно избивает обратившегося к нему с какой-то просьбой пожилого крестьянина, нанеся ему около сотни палочных ударов, отчего у старика пошла горлом кровь и он умер тут же, на господском дворе, на глазах у своих сыновей.

Тверская помещица Горина, подозревая крестьянку в краже сала, велела высечь ее, от чего та, будучи беременной, спустя четыре дня выкинула мертвого младенца, а через две недели умерла. Курский помещик Солодилов, пьяным и в сопровождении дворовых девушек, пришел ночью в людскую избу и принялся избивать крестьянина Гончарова, обвиняя его в притворстве и подготовке побега. Бил всем, что пришлось под руку, в том числе ружейным дулом в живот. После этого едва живому крестьянину велел целовать себе руку и спрашивал, не болит ли у него живот. Гончаров ответил, что перестал болеть. Тогда барин усадил его рядом с собой и велел поднести ему водки, после чего отпустил спать. Ночью Гончаров умер. Когда об этом донесли помещику, он добродушно заметил: «вечная ему память, Бог с ним: он нам работал!» Чиновник Родионов, добиваясь от своей 14-летней крепостной девочки признания в краже денег, несколько раз жестоко сек ее розгами и плетью, затем привязал к скамье и снова высек, после чего прижигал ей спину зажженными прутьями и одновременно с этим бил ремнями из засушенной воловьей шкуры и, наконец, бросил истерзанную девочку в холодный чулан. Через две недели она умерла, и врачом при осмотре тела были подтверждены «жестокие обжоги».

Подобных случаев — множество, они происходили постоянно на протяжении всего времени существования крепостного права. Описанные выше выборочные происшествия стали известны только потому, что по ряду причин на них было обращено внимание полицейских органов, но, как писал А. Повалишин: «Возбуждаемые дела о жестоком обращении помещиков со своими крестьянами не дают вполне точного представления о действительности: много совершалось такого, что навсегда останется для нас под покровом вечной непроницаемой тайны».

Но и расследования тех преступлений, которые становились известны полиции, или, скорее, по которым вынуждены были начать следствие, только в редких случаях заканчивались обвинением или наказанием для «благородного» преступника. Вся местная власть, включая полицейских чиновников, была из дворян или контролировалась дворянством. А.И. Кошелев, избранный в предводители уездного дворянства, в своих воспоминаниях передавал о том, как понималась помещиками сословная этика. Один из них обращался с крестьянами столь жестоко, что вынудил Кошелева сделать ему внушение о необходимости изменить образ управления крепостными людьми под угрозой карательных мер. Кошелев пишет: «Он крайне этим обиделся и изумился, что предводитель дворянства вздумал вмешиваться в его домашние дела, и сказал мне, что давно живет в уезде, что никогда ни один предводитель не позволял себе подобных внушений, и что он хорошо знает свои права… и что о моих действиях, клонящихся к возмущению крепостных людей, он считает долгом донести высшему начальству». Этот помещик исполнил свою угрозу и действительно выехал в Рязань с жалобой губернскому предводителю дворянства, который, к его удовольствию, нашел поступок Кошелева «не согласным с настоящими дворянскими чувствами и понятиями».

Один помещик с такой жестокостью подвергал крестьян порке, что многие умирали прямо под батогами, другие спустя несколько дней после наказания. Каким-то образом после очередного убийства двинулось следствие — в усадьбу приехал исправник, с ним лекарь, осмотрели труп, опросили свидетелей. Причем свидетелей, а они все были из крестьян этого помещика, поодиночке вызывали в дом к барину и там допрашивали. Следствие закончилось очень быстро — на основании свидетельских показаний выходило, что покойник едва ли не «сам себя засек». Вдругой  раз таким абсурдным решением отделаться не удалось, и вся вина за новое убийство была свалена на старосту. Тот отправился на каторгу, а барин был признан невиновным и мог дальше заниматься «взысканиями».

Подобные преступления происходили не только в сельских усадьбах — привыкнув к безнаказанности, дворяне так же расправлялись с крепостными людьми в городах, в непосредственной близости от государственных учреждений и представителей власти. Отставной капитан Шестаков, проживавший в Ярославле, так бесчеловечно обращался с дворовыми, что его соседи, не вынеся отвратительных сцен насилия, жаловались на него в полицию. По их заявлению, Шестаков «людей своих тирански мучил, так что все оное по человеколюбию стороннему слышать ужасно было», и что он, «будучи всегда пьян, людей своих сечет днем и ночью бесчеловечно».

Из многих насильственных поступков капитана примечательны следующие: однажды он пьяным повалил на пол одного из дворовых и бил и топтал его ногами, потом привязал к столбу во дворе и сек «езжалыми кнутьями». В другой раз он выпорол плетьми дворового, затем заковал его в цепь и посадил под замок в холодную баню, на следующее утро снова выпорол плетьми и затем опять отправил в холодную баню. У себя в имении Шестаков вовсе стрелял по крестьянам из ружья, чем довел их наконец до открытого возмущения. Приехавшие в усадьбу полицейские и представители уездного суда были принуждены вопиющими фактами обвинить Шестакова в «развратных и непристойных чести» поступках. Допросив крестьян и осмотрев многих из них, обнаружилось, что «у одних помещик разрубил руки ножом, у других даже вовсе переломил». Какое же решение по этому делу вынес суд? Шестакову было внушено, чтобы впредь он порядочно вел себя с подвластными людьми, в чем с него была взята расписка…

Нельзя забывать, что законодательство, в том числе именные императорские указы, прямо запрещали любые жалобы крепостным на помещиков. Так что с формальной точки зрения эти чиновники, столь лояльно отнесшиеся к Шестакову, нисколько не злоупотребляли своей властью в его пользу. По мысли законодателя, они вообще не должны были вмешиваться во взаимоотношения дворянина с его рабами. Поэтому в большинстве случаев местные чиновники даже не вникали в суть крестьянских жалоб, а под конвоем отправляли жалобщиков обратно в усадьбу владельца, где их ожидала, как правило, еще более жестокая расправа.

Заблоцкий-Десятовский отметил в своем отчете, что часто чиновникам «достаточно одной жалобы… чтобы в крестьянах видеть бунтовщиков. Так заставляют смотреть на дело личные интересы властей и в некотором отношении самый закон». Дальше Заблоцкий рассказывает, как из усадьбы, расположенной в Саратовской губернии, бежали 14 крестьян, доведенных до отчаяния притеснениями своей госпожи. Причем эти люди, в надежде на заступничество, явились в город и обратились за помощью прямо в государственный орган — к уездному стряпчему. Стряпчий отправил их в уездный суд, где на допросе они показали, что «помещица тиранит их, бьет икусает … не дает ни пищи, ни одежды». Один из них признался, что барыня «призывает его во двор и в наказание заставляет его же собственных детей бить его — отца их; одна женщина показала, что от сильных побоев пропало у нее молоко в груди; другая — что была сечена немилосердно; третья — что она беременная бита была палками перед господским крыльцом, пришла оттого в беспамятство и, отправившись домой, дорогой выкинула, но сама уже не помнит, как была принесена в избу и куда девался ребенок. Полагали, что ребенок съеден был дворовой собакой, потому что видели рыло у сей последней в крови… При сем представлены были клоки вырванных волос, железный аршин, кочерга, которыми производились побои.

Вследствие показаний сделан был медицинский осмотр. Уездный врач нашел следы зубов на плечах (!), множество знаков от розог и струпья на ягодицах, следы прошиба на голове и пр.

Что же сделал после всего этого суд? Прочел жаловавшимся крестьянам закон о повиновении помещику, сделал с них же взыскание и отдал в полную волю госпоже, которая стала продолжать тиранить не только жаловавшихся, но даже и всех родных их».

Примечательно, в чем состояло это «взыскание» с просителей. Их жестоко выпороли казенными розгами, некоторым остригли по полголовы и, как сообщают сами крестьяне в своем обращении на имя губернатора, «наругавшись, как им было угодно и как только вздумать могли, отослали к госпоже, кроме одного, которого посадили без всякой вины в рабочий дом, на неизвестный срок»…

Этот и множество подобных случаев могли бы показаться слишком неправдоподобными по жестокости, если бы не подтверждались документами эпохи. На самом деле реальность крепостной России была такова, что помещики вели себя в ней действительно как завоеватели в завоеванной стране, и государственная власть практически всегда вставала на их сторону. В некоторых случаях правительство все же пыталось ограничить произвол господского управления и наложить взыскания на самого помещика. Правда, по свидетельству В.И. Семевского, исследовавшего проблему телесных наказаний крепостных крестьян, «попадали под суд только более мелкие помещики, богатые и сильные люди… умели запугать всех местных чиновников и схоронить концы в воду».

Но что могло угрожать тем дворянам, кто все-таки оказался под следствием за жестокое обращение с крепостными людьми? Вот, например, в имении помещика Одинцова 20 июня 1844 года крепостная девочка Марфа Иванова пасла цыплят и одного из них потеряла. Одинцов, узнав об этом, взял толстую веревку и принялся избивать ребенка. Мать девочки, забрав ее после побоев, обратилась к знахарке, но лечение не помогло. Марфа чувствовала себя все слабее, и 24-го мать понесла ее в церковь для причастия, причем показала священнику следы побоев. После этого девочка умерла. При освидетельствовании трупа на левой руке и правой ноге были обнаружены следы воспалительной горячки, которая и привела к смерти. Но врач отказался утверждать наверняка, образовались эти нарывы из-за побоев или существовали раньше. На основании этих неопределенных выводов уездный суд следствие прекратил, Одинцова освободили, а уголовная палата сочла возможным лишь «оставить его в подозрении». Дело должно было кончиться так же, как тысячи подобных дел, случавшихся ежедневно, т. е. ничем, но оно стало известно в Сенате. Сенат рассмотрел обстоятельства происшествия и не согласился с решением уездного суда. Сенаторы сочли, что выявленные доказательства служат к обвинению Одинцова в жестоком и неосторожном наказании больной девочки, которое могло ускорить ее смерть. В качестве наказания Сенат постановил — предать помещика Одинцова… церковному покаянию по усмотрению духовного начальства «и при том подтвердить ему, Одинцову, чтобы впредь обращался осторожно, особенно с больными».

Осталось неизвестным, подействовало ли назначенное церковное покаяние и внушение на исправление нрава этого помещика, но Сенат, решая подобные дела, из всего перечня возможных наказаний для убийц чаще всего предпочитал обращаться к ненасильственным средствам воздействия на жестоких душевладельцев.

В Петербурге тайная советница Ефремова так жестоко приказала сечь батогами дворовую девушку, что та на следующий день умерла. Полиции советница заявила, что «девка» была ею наказана за многие «противности, воровства и побеги», что наказали ее весьма умеренно, а смерть приключилась от яда, который она проглотила, а отнять у нее не успели. Но вскрытие следов яда не обнаружило, а вместо этого на спине нашли следы антонова огня от, как сказано в заключении, шребезмерного битья ». Помещица Кашинцева так жестоко истязала свою служанку, что та повесилась; другая дворянка, Гордеева, до смерти запытала дворовую женщину; оренбургская помещица генеральша фон Эттингер приказала в своем присутствии выпороть крестьянина, обвиненного в побеге, который после наказания умер в тот же день… — перечисление примеров подобного рода может занять много томов и составить мрачную летопись России эпохи крепостного права.

За перечисленные преступления были назначены следующие наказания: тайная советница Ефремова, помещицы Кашинцева и Гордеева осуждены к церковному покаянию. С приговором генеральше фон Эттингер получилась курьезная заминка. Сенат приговорил ее сначала также к покаянию, но императрица Екатерина вмешалась в рассмотрение дела и обнаружила за генеральшей еще одну вину, более серьезную на ее взгляд, чем убийство крепостного. Она напомнила сенаторам, что, согласно законодательству, наказание за побег и воровство находится в ведении уездного суда, и фон Эттингер, самостоятельно расправившись с беглецом, тем самым вступила в сферу деятельности государственного органа. Сенаторы были удивлены реакцией правительницы, поскольку всем было известно, что в любой усадьбе людей секут, и нередко до смерти, за меньшие вины, чем побег. Но, не считая уместным спорить с императрицей и желая ей угодить, Сенат тотчас же поменял свое решение и присудил генеральшу «за непредставление крестьянина в гражданский суд» не только к покаянию, но и к конфискации имения. Екатерина, которая, как кажется, вступилась в это дело совершенно случайно, возможно, даже просто из желания продемонстрировать свою осведомленность в законах, узнав о новом решении сенаторов, спохватилась и немедленно утвердила первоначальный мягкий приговор, состоящий в епитимье.

Но важнее обратить внимание не столько на очевидное несоответствие наказания совершенным деяниям, сколько на сам факт привлечения помещиков к суду. На первый взгляд, он свидетельствует о том, что правительство все же склонно было рассматривать гибель крепостных людей от наказаний как преступление, значительно ограничивая тем самым рабовладельческие полномочия помещиков. Здесь проявляется еще одно отличие русского крепостного права от других видов рабства, известных из истории. Но это отличие не было следствием четкой позиции государственной власти, оно происходило от нерешительности правительства, заискивавшего перед дворянством, как опорой трона, но обоснованно опасавшегося при этом народного возмущения. В таком положении предпочитали неопределенность, оставлявшую возможность каждый раз поступать по обстоятельствам.

Ни один закон Российской империи прямо не разрешал помещикам убивать или наказывать до смерти своих крепостных, но ни один закон и не запрещал этого. Одновременно общее содержание государственных законов и именных императорских указов утверждало в господах представление о крепостном, как своей полной собственности, — ведь если крестьянина можно было продать, подарить, завещать, проиграть в карты, сослать, разлучить с семьей, то из таких широких полномочий неизбежно следовала уверенность в том, что и его жизнь также принадлежит господину. Это убеждение, в общем, находило себе опору в действительности, поскольку из юридической практики известно всего несколько приговоров помещикам, обвиненным в убийстве крепостных, закончившихся хотя бы длительным тюремным заключением или каторгой. Причем все они относятся в основном ко времени, предшествующему появлению екатерининской «Жалованной грамоты» дворянству. Во всех остальных случаях из тех, что вообще доходили до внимания суда, назначались гораздо более мягкие наказания — как видно из вышеприведенных примеров: епитимья на усмотрение духовника, гораздо реже — принудительное проживание в монастыре в течение нескольких месяцев, совсем редко — арест и непродолжительное тюремное заключение.

Доказать вину помещика было тем сложнее, что жестоко наказанные люди все-таки редко умирали прямо под кнутами и розгами. Как правило, смерть от истязаний наступала через несколько дней, и господин использовал это обстоятельство в свое оправдание, опираясь на вынужденные свидетельские показания других крестьян и даже родственников убитого. Особенно часто безнаказанной для господ проходила гибель беременных женщин, а среди физических расправ над крепостными случаев битья именно беременных крестьянок встречается чрезвычайно много. Кроме того, что их подвергают наравне с прочими бесчеловечной порке, господа и госпожи назначают их на тяжелые работы, бьют железными аршинами и кочергами по спине, по голове, по животу, от чего случались выкидыши, и женщины вскоре умирали сами, но их смерть приписывали естественным причинам.

Если помещик и оказывался уличенным в убийстве крепостного, а замять дело не удавалось, то суд обычно подвергал «взысканию» только его слуг, выполнявших жестокие приказы. Объясняли такое решение тем, что господин якобы не имел намерения лишить наказанного жизни и приказал только «слегка посечь», а исполнители перестарались. Их самих секли и ссылали на каторгу. Уходу от ответственности способствовало и затягивание расследования с помощью местных чиновников, запоздалое медицинское освидетельствование трупов, когда становилось невозможным выявить причины гибели и тем самым определить виновного. Нередко такие дела вовсе заканчивались судом и наказанием не убийцам, а тем крестьянам, которые смели приносить на своего господина жалобу.

Вот только некоторые из множества подобных дел. Собрался однажды помещик Суханов на охоту и прихватил с собой 12-летнего мальчика. Ребенок в чем-то провинился перед барином — как утверждали свидетели, упустил зайца. Взбешенный господин свалил его на землю ударом ружейного приклада и стал избивать ногами по груди и животу, причем кричал: «издыхай скорее!» Мальчик без сознания пролежал долго на земле, а после окончания охоты помещик сначала взял его к себе в дрожки, но тот от слабости все время заваливался в сторону, чем опять раздражил Суханова. Барин столкнул мальчика на землю, снова крикнув ему: «Ну, издыхай скорее» — и уехал. Несколько дворовых слуг принесли мальчика домой к его матери, но через два дня он умер. «Врач и заседатель, по обыкновению, приехали через неделю, когда тело, будучи в теплой избе, достаточно уже разложилось, признаков побоев не открыли, хотя бывшие при осмотре понятые и указывали на животе, ниже пупа, над тайным местом синие по обе стороны в ладонь пятна. На это замечание стряпчий с криком и бранью отвечал им: «Разве вы не видите, что болезнь его испортила?» А когда крестьянин Петров тоже указывал на это место, то заседатель закричал на него: «Ты здесь доказываешь, а недоимки не платишь», — ударил его по щеке, а по окончании осмотра отправил в сарай и велел выпороть. Сам Суханов принял и другие меры… всем крестьянам, знавшим и видевшим событие, строго было приказано молчать под опасением «содрать шкуру».

Крестьянин другого помещика, Плужникова, прибежал к священнику с просьбой причастить умирающего односельчанина Николаева, избитого барином. На исповеди умирающий признался, что умирает от побоев господина, но просил никому не говорить об этом, если выживет. Николаев умер, и началось следствие. Лекарь, конечно, не обнаружил на трупе никаких признаков избиения и причиной смерти определил горячку. Но при вторичном осмотре тела следователем были выявлены на теле «боевые знаки и пятна» около глаз, груди, ушей и на левом боку. Однако вскрытия не производилось из-за отсутствия врачей, а когда их отыскали, тело разложилось настолько, что никаких выводов уже сделать было нельзя. Плужников остался безнаказанным.

В пруду рязанских помещиков Кармалиных нашли труп маленькой крестьянской девочки Улиты. По свидетельству крепостных Кармалиных, ребенок был убит господами и сброшен в пруд. И хотя при осмотре врачом на теле были выявлены следы сильных прижизненных повреждений, дело закончилось оправданием «за недостатком улик». Доведенные до отчаяния жестокими наказаниями крестьяне помещика Шиловского жаловались губернатору на своего господина. Результатом этого обращения к защите государственной власти стало то, что жалобщиков отдали под суд «за бунт», правда, в то же время уездному предводителю дворянства было предписано внушить Шиловскому, «чтобы он в рассуждении людей и крестьян своих употреблял более снисхождения, нежели строгости».

Помещики Польские творили у себя в имении настоящие бесчинства, подвергая крепостных всевозможным издевательствам. Они секли их розгами и плетьми, били палками или просто кулаками и ногами, драли за волосы крестьянок и обривали им головы, после порки иссеченное тело часто поливали водкой! Когда две дворовые девушки после очередного избиения решили пожаловаться на владельцев предводителю дворянства, тот нашел возможным только под конвоем отправить их обратно в имение господ Польских. Те в наказание посадили их на цепь, одели на шею рогатки и продержали так около месяца на хлебе и воде, причем заставляя в этом положении прясть нитки для господского обихода. На Пасху жестоко выпороли 11-летнего мальчика… В ответ на запрос из канцелярии губернатора, куда дошли все-таки сведения о поведении этих дворян, уездный предводитель дворянства увернно сообщал, что «со стороны Польских особых жестокостей не обнаружено», а любые вмешательства в их отношения с крепостными нежелательны, так как «могут дать повод крестьянам к явному неповиновению».

Дворянская круговая порука была так сильна, что с ней трудно было бороться даже губернатору, если он вдруг решался приостановить помещичий произвол. Помещик Владимирской губернии Карташев, по свидетельству сторонних свидетелей, в том числе нескольких духовных лиц, творил у себя в имении «столь жестокие и бесчеловечные побои», что одни из его крепостных умерли насильственной смертью, а другие бежали. И несмотря на то, что владелец переселял туда постоянно новых крестьян, население усадьбы не увеличивалось и многие дворы стояли пустыми. Те из крестьян Карташева, кто не был засечен и не подался в бега, многие сидели в заключении в поместной тюрьме и питались только подаянием, которое приносили им родные или вовсе сторонние люди, прохожие и жители соседних сел. Остававшиеся на свободе крестьяне Карташева были так разорены помещиком, что забросили хозяйства и также перебивались милостыней, причем свидетели утверждали, что приходящие за милостыней карташевские люди по большей части были иссечены. У некоторых были переломаны руки, а одна дворовая женщина была так избита, что «наподобие бессловесных животных едва могла ползать на руках и ногах». По показаниям очевидцев, помещик бил ее палкой и переломил «спинную кость», отчего она была все время в согнутом положении. Но Карташев и за это ее неоднократно избивал, а увидев как-то на работе в поле согнувшейся, «ударил раза четыре ружейным прикладом, отчего и ныне раны есть».

Крестьяне подали жалобу на помещика в руки губернатора графа Салтыкова. После проведенного расследования все обвинения подтвердились, и Салтыков приказал Карташева арестовать, а доказательства передать в уездный суд. Но через несколько месяцев выяснилось, что дело никак не продвинулось из-за сознательного бездействия чиновников. Пока разгневанный таким откровенным саботажем его распоряжений губернатор расправлялся с судейскими, Карташев при помощи соседей-дворян обратился с прошением прямо к императрице, в котором обвинял Салтыкова в пристрастном отношении к нему, разорении усадьбы и едва ли не в подготовке крестьянского бунта. Екатерина II приказала Карташева из-под ареста освободить, и хотя впредь до окончательного решения дела от управления усадьбой его отстранить, но обеспечить исправное получение помещиком доходов от своего имения.

Карташев сразу после освобождения отправился в Петербург и здесь развил такую активную деятельность, что скоро сенат потребовал от Салтыкова объяснений в его действиях, и губернатор вынужден был оправдываться в том, что он принял жалобу от крестьян и начал расследование всего дела.

Другой случай также характерен. Влиятельный и богатый помещик, князь Гагарин, как сообщалось в секретном отчете о его образе жизни, «людей своих содержит весьма неприлично, люди не имеют пристойной одежды, изнурены работами, помещик обходится с ними весьма жестоко». Он также «часто и безвинно наказывает людей своих собственноручно арапником, плетью, кнутом, палкою и вообще чем попало». Примечательно, что почти одновременно с этим дворяне-соседи Гагарина характеризовали его совершенно иначе, заявляли, что князь «довольно был попечителей о состоянии крестьян»…

На самом деле, кроме того, что князь порол и избивал своих крестьян, он также сажал их на цепь, морил голодом и широко использовал другие способы «взыскания», распространенные в помещичьей среде, но все как-то обходилось без смертельных исходов, по крайней мере явно связанных с наказаниями. Наконец крепостной человек Андрей Федоров был найден повешенным. Хотя многое, в том числе показания некоторых свидетелей, указывало на насильственную гибель по воле помещика, дело оставили без расследования «за неимением улик», а Федорова объявили самоубийцей.

Но князь, как кажется, за что-то невзлюбил всю семью погибшего крестьянина. В конце ноября 1816 года у Гагарина был званый вечер, а после отъезда гостей он, будучи пьян, приказал привести к себе Михаила Андреева, сына повешенного Андрея Фролова, который служил на псарне и был обязан ухаживать за щенками. Когда его привели, Гагарин стал спрашивать, почему зачумели щенята, и затем, не дожидаясь ответа, принялся бить его. Андреев попытался убежать, но его поймали и вновь привели к князю. Гагарин приказал конюхам снять с него одежду и одеть на шею собачью цепь. Андреева оставили в одной рубахе и босиком вывели на холодный двор, занесенный снегом. Два часа человека водили по двору на цепи, подстегивая арапником, а затем снова привели к Гагарину, который «схватил его обеими руками за волосы, повалил на пол и начал таскать, бить об пол, пинками, давить под челюсти, а затем, когда Андреев поднялся, то ударил его по щеке так, что тот вновь упал на пол и более уже не вставал».

Забив Андреева насмерть, Гагарин продолжал пинать ногами уже труп крепостного, приговаривая: «Твой отец стоил  мне 5 тысяч, а за тебя я не пожалею и всего своего имения». После этого он приказал запрягать лошадей и отправился в город.

Через два дня в имение приехали исправник и стряпчий, причем врача, штаб-лекаря Шрейбера, не было еще долгое время, а когда он появился, то никаких признаков насилия на теле не обнаружил, зато в желудке отыскал «малое количество мышьяка». Так возникла официальная версия об очередном самоубийстве, по которой Андреев, после незначительных побоев, выбежал из комнат, вытащил из кармана пакетик с отравой и всыпал себе в рот. Для утверждения этой версии следствия были предприняты некоторые меры: свидетелей удалили из усадьбы: одних разослали в другие имения Гагарина, остальным помещик приказал молчать под угрозой расправы. Находившийся неотлучно рядом с князем исправник Маслов убеждал при этом крепостных, что их обвинительные показания все равно не будут иметь по закону никакой силы. В результате почти все очевидцы подтвердили версию следствия о самоотравлении Андреева. Нашлось только четверо крестьян, смело настаивавших на том, что смерть произошла от побоев помещика. Отчасти настойчивость этих людей, отчасти некоторые другие обстоятельства заставили местную власть в лице уездного предводителя дворянства и уездного стряпчего провести повторное расследование и освидетельствование трупа. Это расследование закончилось тем, что бывший при медицинском осмотре уже другой врач хотя и нашел некоторые «боевые знаки» на голове и других местах, все же сделал вывод, что смерть произошла от отравления мышьяком. Дело снова закрыли, а четверых крестьян, осмелившихся свидетельствовать правду, по распоряжению уездного суда заключили в острог за неповиновение помещичьей власти.

Наконец нашелся кто-то, скорее всего из дворян, когда-то обиженных Гагариным (князь был скор на расправу, и неоднократно возникали скандалы с его участием, когда он не стеснялся рукоприкладствовать и с собратьями по сословию, в частности, избил двоих офицеров), и донес об этом деле в Петербург. В усадьбу приехал из столицы чиновник по особым поручениям Федотов, и расследование началось заново. Как и опасались местные власти вместе с Гагариным, Федотов довольно быстро установил действительные обстоятельства убийства. Единственной заминкой для окончательного обвинения оставалось двойное медицинское заключение об отравлении. Был проведен третий осмотр, в результате которого врач Тиханович определил причиной смерти сильное сотрясение мозга от ушиба головы. Но княжеская сторона не сдавалась и привлекла к осмотру нового влиятельного эксперта, на выводы которого имела основания надеяться. Ожидания Гагарина не были обмануты, новый эксперт подтвердил первоначальную версию об отравлении. Дело должно было закончиться благоприятно для убийцы, но Федотов, благодаря своим полномочиям, сумел передать все результаты экспертиз на рассмотрение в высшую инстанцию — медицинский совет Министерства внутренних дел. Но и здесь мнения специалистов поначалу оказались неопределенными. Совет, обратив внимание на целый ряд упущений врачей при осмотрах тела и, в частности, на то, что все заявления об отравлении были абсолютно голословны и не подтверждены необходимыми химическими исследованиями, счел «невозможным заключить с достоверностью о роде и причине смерти Андреева». И все же, признав показания свидетелей о том, что Андреева практически без одежды водили на морозе с цепью на шее, а также наличие «боевых знаков», доказывающих факт жестокого избиения, и, кроме того, некоторые анатомические изменения, найденные при осмотре внутренних органов, явно бывшие следствием нанесенных травм, медицинский совет пришел к выводу, что именно побои и были причиной смерти.

Доказательства были собраны, и должен был состояться суд над убийцей. Но незадолго до окончания следствия и к облегчению самих следователей и судей, князь Гагарин умер. За смертью обвиняемого дело было немедленно закрыто, но без карательных мер не обошлось. Слуги Гагарина, соучастники в расправе над Андреевым, были выпороты, крестьянам, дававшим неверные показания под нажимом помещика и самих властей, сделали строгое внушение о необходимости впредь «показывать истину».

Оставалось еще изучить роль и поведение местных чиновников, которые прямо искажали факты в пользу убийцы и затягивали расследование. Исправника Маслова, уездного стряпчего Яковлева и штаб-лекаря Шрейбера приговорили за их поступки, которые «ясно обнаруживают, что чиновники сии, имея каковые-либо пристрастные виды, наклонны были содействовать к закрытию настоящей причины смерти Андреева… за таковые учиненные ими преступления лишить каждого из них одного чина… и впредь ни к каким делам не употреблять».

Однако губернатор Балашов, представляя этот приговор на утверждение в Сенат, счел необходимым заметить, что «действия преданных суждению чиновников относятся более к оплошности их», и полагает и без того продолжительное пребывание под следствием достаточным наказанием, и потому считает справедливым от дальнейших взысканий их освободить, чтобы господа эти «впредь верностию службы старались загладить вины свои, приобрести доброе о себе мнение и обратить на себя внимание правительства». Сенат, выслушав мнение губернатора, согласился с ним и утвердил его своим постановлением.

Пособники убийцы остались безнаказанными так же, как в большинстве случаев уходили от ответственности сами убийцы. Противоречивое законодательство и неопределенная позиция правительства создавали благоприятные условия для произвола. В.О. Ключевский, рассматривая подобные случаи, недоуменно восклицал: «Каким образом могли забыть закон XVII века?.. Помещик по Уложению, от истязаний которого умрет крестьянин, сам подвергался смертной казни…» В самом деле, в главе 21-й Соборного Уложения сказано: «А убьет сын боярский чьего крестьянина… с умышления и сыщется про то допряма, что с умышления убит, и такова убийцу казнить смертию».

В судебной практике Российской империи это было уже совершенно немыслимо. Типичной была ситуация, описанная А. Кошелевым: «Жил у нас в уезде один старик, весьма богатый, бывший в течение, кажется, 18 лет уездным предводителем дворянства и прославившийся своим самоуправством и своим дурным обращением с крестьянами и дворовыми людьми… Он засекал до смерти людей, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой-то от него бежал. Полиция, суд и уездный стряпчий у него в кабинете поканчивали все его дела».

В XIX веке основным наказанием, которому подвергались жестокие помещики в том случае, если дело доходило до рассмотрения Сената, было, кроме устного внушения о необходимости человеколюбия, взятие имения в опеку. В этом случае владелец, сохраняя право на получение дохода, отстранялся только от непосредственного управления усадьбой и крестьянами, а вместо него назначался опекунский совет. Не говоря о том, что, благодаря сочувственному отношению опекунов, помещик часто не только продолжал жить в своей усадьбе, но и распоряжался хозяйством и даже подвергал крестьян «взысканиям», императорское правительство часто после непродолжительного времени опеки милостиво возвращало имение в полную собственность владельца, предоставляя ему все прежние права.

Некоторые исследователи истории крепостного права недоумевали от того, как хотя бы соображения собственной выгоды не останавливали помещиков от жестоких расправ, в результате которых их «имущество» — крепостные крестьяне — получали увечья или гибли? Но также можно было задаваться вопросом о том, разве не жаль им было тратить значительные средства на предметы роскоши или развлечения, если вместо этого они могли с успехом пустить их в дело и получить прибыль? Многие дворяне, чье нравственное чувство было испорчено извращенными социальными отношениями, относились к своей власти над чужими телами и жизнями как к дорогому удовольствию, за которое готовы были не скупясь платить и даже временами рисковать. Примечательно признание пьяного князя Гагарина над телом Андреева, что убийство его отца обошлось помещику в 5000 рублей, а в этот раз ему не жалко и всего состояния.

Жестокие наказания и пытки становились для многих душевладельцев настоящей психологической потребностью, а чувство безнаказанности приводило порой к жутким эксцессам. Например, по сообщению полицейского чиновника, одна помещица Минской губернии «в припадке ярости допускала разные неистовства, как-то: кусала своих людей, душила их руками, накладывала на шею железные цепи, поливала за шею кипяток, принуждала есть дохлые пиявицы, жгла тело раскаленным железом… сверх того одна из дворовых девушек, быв подвергаема ежедневно наказанию розгами от 50 до 200 ударов, лишилась наконец жизни и тело сей несчастной сокрыто было господами в леднике, где при помощи кучера они разрубили оное топором на три части, потом ночью варили тело в котле в продолжение трех часов для того, чтобы отдать на съедение собакам и свиньям; и наконец, чтобы оставшиеся кости не могли послужить к изобличению преступления, отнесли куски тела в лес, сожгли оные на дровяном костре».

Все описанное может навести на мысль, что перед нами действия ненормальных, душевнобольных людей. Отчасти это и так, пожалуй, но вот что писал о подобных случаях В.И. Семевский: «Любопытно только, что и само помешательство принимает оригинальные формы, смотря по тому или другому строю общества, в данном случае основанном на рабстве. История крепостного права представляет весьма важные данные для создания науки общественной патологии».

Извращенные социальные отношения отравляли государственную жизнь, больное общество портило людей здоровых и окончательно губило уже зараженных. Больных оказывалось слишком много, и самым страшным было то, что именно их образ поведения становился нормой. Сельский священник описывает поступки другой «обыкновенной» помещицы: «На каждом шагу, каждую минуту она шипела, щипала и рвала дворовых баб и девок. Иногда она разозлится, шлепнется на стул, протянет ногу и кричит: "разувай, дай башмак, становись на колена, заложи руки назад!" — и начнет башмаком хлестать по лицу! Вид крови приводил ее в совершенное бешенство: как только увидит, что из носу, изо рта или ушей полила кровь, — она вскочит и, уже без памяти, рвет щеки и губы, и волосы; повалит и, как зверь, начнет и мять и рвать все, что под ней: щиплет, хлещет, рвет, — сама растреплется, раскосматится, в возне изорвет все и на себе, у рта пена, слюни брызжут, — полнейшее бешенство. Оторвется уже только тогда, когда сама выбьется совсем из сил и упадет на стул совсем обессилевши».

По сообщению жандармского офицера, тульский помещик Трубицын, «подозревая двух крестьян в незначительной краже, вымогал сознание их сперва наказанием палкою, а потом вешанием их на веревке, привязанной к указательным пальцам правых рук, и когда с пальца срывалась кожа и мясо, то он приказывал таким же образом вешать за левые руки»; помещица Нарышкина грозит выпороть плетьми все население одной из своих вотчин, а генеральша графиня Толстая, рассердившись на крестьян за то, что они посмели докучать ей своими просьбами, старшему челобитчику от крестьянского общества приказывает обрить голову и бороду, одеть на шею рогатку с железными шипами, «дабы ему не иметь покою», по ее словам, и велит сослать в вечную работу на кирпичный завод. При этом на остальных она топает в ярости ногами, бьет их палкой, требует, «чтоб ее впредь никакими просьбами не утруждать», и, гоня их вон, уже во след кричит в истерике: «Я вас вконец разорю!..» А в имении Тарасенко-Отрешкова обыкновенно по зимам наказывали баб тем, что ставили их в ряд и заставляли подбрасывать вверх лопатами снег против ветра, причем, по описанию очевидца, «взвеваемый на ветер мелкий снег так мучительно набивался веяльницам в уши, в глаза, в ноздри, в рот, что они скорехонько без чувств падали на землю»…

В отчаянии от немилосердного владычества своих господ крестьяне пробовали обратиться к единственному человеку, по крайней мере, уже по своему положению обязанному защищать справедливость. Примечательно, что все крестьянские челобитные на «высочайшее имя» составлены удивительно выразительным языком, что объясняется, скорее, не столько литературными дарованиями жалобщиков, сколько их страшным безвыходным состоянием рабства, в котором они оказались, заставлявшего находить в свою защиту сильные слова и яркие образы: «О, Всещедрый, земной Господи, Великий Государь Император и защита своей монархии, защити и помилуй подданных своих десной своей Царской рукою, аки Высший Создатель над бедными и разоренными от ненавидящихся, старшинствующих разно помещиков над подданными Вашего Императорского Величества!..»

Государь не миловал и не защищал. В редких случаях, как в вышеописанном происшествии с князем-убийцей Гагариным, из столицы в губернию отправлялся чиновник по особым поручениям или придворный флигель-адъютант с повелением «исследовать, каким образом подобные жестокости могли быть неизвестны местному уездному предводителю дворянства?» На это «высочайшее» недоумение от имени крепостных крестьян отвечал императору Николай Тургенев: «На защиту предводителей дворянства крестьяне, особенно в губерниях, мало могут иметь надежды. Предводитель избирается дворянами, дворянам не могут быть приятны жалобы на одного или нескольких членов их сословия… Единому и Вездесущему Богу может крестьянин, в тайне сердца, приносить жалобы на несправедливость людей. Защита человеческая имеет… свои пределы, и сии пределы не могут заключать в себе прав таких людей, которые никаких прав не имеют».