Общественно-политический журнал

 

Сергей Григорьянц: я все-же пытаюсь писать о времени, а не о себе

Опять Митя Волчек заставляет меня комментировать свои интервью — сперва с Запольским, теперь с Мальсаговым о Нухаеве.

   Естественно, я имею некоторое отношение к журналистике, да и с Нухаевым был знаком. В отличие от тех, кого интервьюирует Волчек, по свойственному мне чувству брезгливости, я никогда не заходил, скорее даже не подходил близко к русской журналистике, не становился ее частью, как стал Запольский, а потому не мог так содержательно рассказать об этом мелком, лживом и подлом мире, к тому же всегда враждебном «Гласности», и по приказу забывшем о моем существовании. Но в моей предыдущей реплике я не упомянул, что в отличие от Запольского не ставлю в один ряд русскую интеллигенцию и русскую журналистику, как это делает он. Конечно, у приличного человека должно быть чувство собственного достоинства, он не должен продаваться и приспосабливаться десятилетиями к режиму, который ничего, кроме омерзения, не вызывает. Но все же русские инженеры и искусствоведы, актеры, музыканты и художники, может быть, не выполняли свои обязанности достаточно хорошо (по неизбежности — в силу моральных уступок и издержек), но все же в отличие от журналистов и правозащитников они и не брали на себя прямых обязательств — говорить людям вполне прямолинейно правду, отстаивать эту правду, защищать современников в российском море лжи, и насилия.

Поэтому русские журналисты и правозащитники не просто не очень хорошие люди — это предатели, лгуны, обманувшие русский народ, да, собственно, и весь окружающий мир, который лишь сегодня с ужасом приходит в себя, освободившись от их коллективной лжи о русской демократии. А потому Запольский размазывая собственную и своих приятелей журналистскую вину по всей российской интеллигенции, пытается косвенно себя и своих, так ожесточенно сегодня осуждаемых им коллег, косвенно оправдать. – «Все вокруг были и есть такие». Но все же не все и вина у них — разная, как это единственный раз в истории человечества разделил ее Нюрнбергский процесс.

 Что же касается Нухаева, то меня с ним вынужден был познакомить замечательный человек и министр иностранных дел Чечни Руслан Чимаев. Он, понимая кто такой Нухаев и кто я такой, делал все, чтобы наши контакты свести к минимуму, но исключить их вовсе было невозможно — Нухаев был вице-премьер и оплачивал все международные чеченские контакты — во Франции, в ЕЭС, в Польше а я всюду их поддерживал. Так было до слез жаль этот маленький и героический народ, беспощадно уничтожаемый и развращаемый войной. Уже погибли тысячи русских мальчишек, а те, что вернулись убийцами на работу в Россию, в основном в МВД, так же теперь пытали и своих соотечественников, как раньше чеченцев. В каком-то ток-шоу (меня еще раз в год куда-то приглашали) я спросил об этом Шаманова. Он не стал отвечать, а еще живой Владислав Листьев, монтируя предварительную запись, снял мой вопрос.

 В этой Первой чеченской войне виновен был не только природно злобный Ельцин, не только бандиты в Кремле и в Чечне, так красочно описанные Мальсаговым, которые не могли поделить между собой доходы от чеченской нефти, но в значительной мере и администрация Джимми Картера, считавшая, что небольшая победная война укрепит авторитет Ельцина, которого они не понимали и считали очень удобным для себя. Даже выделили ему кредит МВФ на ведение этой войны — об объятиях Джимми Картера и Ельцина в Москве в разгар войны, после ковровой бомбардировки Грозного и вспоминать отвратительно.

Но несмотря на поддержку войны в Чечне из Соединенных Штатов — я ее лично ощутил, когда понадобились небольшие деньги на проведение Международного Трибунала по Чечне, который предотвратил бы неизбежную Вторую чеченскую войну — сочувствие к чеченцам в Европе было так велико, что, конечно, можно было что-то серьезное сделать, осудить прошедшую кровавую баню и предупредить новую.

Но и у меня в «Гласности» почти не было аппарата — помощи моего первокласного помощника, сотрудника института философии Андрея Парамонова было мало — у него еще не было своего известного имени и он не мог самостоятельно в чем-то участвовать. Иногда к нам присоединялся отец Глеб Якунин (но за счет «Гласности», а не Нухаева). В Варшаве он с католическим патером отслужил экуменическую службу за мир в Чечне. Чтобы сформировать действенную европейскую поддержку — я носился по Европе, но этого было мало. И у такого небольшого чеченского народа было совершенно недостаточно европейски мыслящих образованных людей, озабоченных спасением и своего и русского народа, которые могли бы поддержать и объединить многочисленные европейские инициативы. Руслан Чимаев — петербургский инженер, Липхан Базаева — председатель Совета чеченских женщин, доцент грозненского университета, Ихван Гериханов — председатель Конституционного суда Чечни, еще два-три человека — пальцы одной руки. К тому же у них никогда не было серьезной поддержки в руководстве самой Чечни: не хотевший войны Дудаев был убит, Залимхан Яндарбиев в Чечне не был популярен и потому начал противные и двусмысленные игры на чуждом чеченским традициям, агрессивном арабском Востоке. Масхадов был, по-видимому, хорошим человеком, но всего-лишь советским полковником, а не европейским лидером гибнущего маленького народа.

Нухаева, в руках которого были все чеченские деньги и уголовное прошлое которого (вплоть до объявления в розыск в России, что не мешало ему и в Грозный и Москву регулярно прилетать, да и вообще занимать высокий государственный пост в одном из регионов России) на первый взгляд ничто кроме денег и не интересовало, но неотлучный при нем, якобы принявший ислам, поляк Мансур Яхимчик — его переводчик и советник был с таким клеймом Лубянки на лбу в каждом своем слове и поступке, что связи и самого Нухаева не могли не вызывать подозрения.

 Помню, как Руслан Чимаев, очевидно по просьбе Нухаева, попросил меня принять участие в ужине в роскошном ресторане гостиницы «Наполеон», где едва ли не в президентском номере жил Нухаев. В нескольких больших комнатах были расставлены букеты цветов из очень дорогих фирм, вперемежку с множеством ваз с фруктами. Думаю, что Чимаева поселили в более скромный номер, я за себя всегда платил сам, даже в поездках, а в Париже по обыкновению жил у Прохоровых.

 Среди приглашенных оказался саудовский принц, кажется, нефтяной министр, и Яхимчик переводил его разговор с Нухаевым явно на эту тему. Я думаю случайно в ресторане оказался Никита Михалков, увидел нашу слегка экстравагантную компанию (принц был, естественно, в национальной одежде) и начал ходить кругами (часа три все-таки) вокруг нашего стола, пытаясь подслушать, о чем мы говорим. Другие его не узнали, тогда он еще был мало известен, а я вспомнил, как за несколько лет до этого, увидевший меня с генералом Калугиным за столиком в кафе Дома литераторов, его отец — Сергей Владимирович Михалков, пересел за соседний столик, чтобы подслушать, о чем мы говорим. Думаю, что никто обоих не посылал — просто сработал семейный инстинкт стукачей.

 Мое знакомство с Нухаевым закончилось забавным и естественным образом. На какой-то международной конференции в защиту Чечни то ли в Варшаве, то ли в Кракове я выступал с одним из основных докладов, называя, естественно, по-русски Чечню Чечней. Но высокий национализм Нухаева в основном сосредоточился на том, что надо говорить Чечения, а не Чечня.

 Литовцев и поляков он, кажется, убедил в этом, но после моего выступления что-то довольно грубо сказал и опять напомнил об этом. Я этим воспользовался и при полном зале потребовал извиниться. Как всякий профессиональный уголовник извиняться, да еще публично он не мог. Для меня это было основанием больше с ним не разговаривать.

 Мне кажется, я уже обо всем этом писал, или говорил. Может быть в своей книге «Гласность и свобода», может быть в одной из статей о Чеченском Трибунале или в предисловии к одной из книг с его материалами. На первый взгляд кажется, что все это воспоминания. С другой стороны — комментируя уже многочисленные сегодня интервью, возбужденные своей догадливостью и смелостью, аналитически-разоблачительные, сильно запоздавшие статьи я мог бы повторить за Пастернаком:

- Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

Все дело, однако, в том, что мои книги, и уже известная читателям интернета «Гласность и свобода» и уже законченная «Еще не в тюрьме — сопротивление культуры» (о Шаламове и Параджанове, Харджиеве, Некрасове и других) и даже «Тюремная книга», над которой я сейчас работаю, это не мемуары, не автобиографические книги. «Это не исповедь», как начал Сахаров свои воспоминания, это книги о времени. И по существу безразлично, кто оказывается их героем, совершенно не важно пишет автор о своем опыте, конечно, с большими пропусками и дополнениями, или сочиняет, подсматривает где-то своих героев, неизбежно привнося в их характер, в их понимание мира множество собственных черт. Лишь для поверхностного читателя имеют серьезное значение постоянно встречающиеся местоимения – «он» или «я».

 Как в живописи, мало что определяет сюжет, но важны абсолютная точность художественной формы — у фра Беато Анжелико, Федора Толстого или Михаила Ларионова и полнота, богатство мира, открывающаяся благодаря этой точности, так и в литературе, в письменном тексте, собственно говоря, безразлично выдумал ты сюжет и персонажей или пишешь как тащишь санки с детьми из Тобольской ссылки, и даже какой формой ты пользуешься — кажущимся более лиричным и личным стихом или прозаической эпопеей. В стихах Шаламова, да и у позднего Пастернака натур-философская поэзия на первый взгляд (и не только) содержит больше казалось бы чисто философских обобщений, чем «Колымские рассказы» или «Доктор Живаго».

Лев Толстой, начав с «Севастопольских рассказов» и изысканных «Детства, отрочества и юности», но не сумев оценить гениальный пример «Былого и дум» Герцена, в «Анне Каренине» и «Воскресеньи» уже будучи человеком с гигантским внутренним и внешним, личным и общественным опытом принялся сочинять Анну и Левина, когда его собственные, внутренние — трагический опыт Софьи Андреевны, да и его самого в десятки раз превосходили судьбы выдуманных им героев . И читать его дневники и биографии во много раз интереснее. Они содержательнее, в них больше и подлинной лирики и своеобразного миропознания.

ХХ век уже был более откровенен и личностен — Чехов, Блок, Белый, Пастернак, Пруст, Шаламов — в этом самом главном — пропускаемом через себя массиве времени. А когда задачи были другие — приспособиться, смешать что-то серьезное с общеупотребительным, как в «Одном дне Ивана Денисовича» или в «Круге первом», появлялось всего лишь новое бытописательство — Писемский с идеями Михайловского. Конечно, единственно важным является результат. И не нам его предопределять. Но в своем замысле я не пишу автобиографию. Я вообще не пишу о себе. Так во время тяжелых голодовок, когда твое тело кажется уже растворилось в сером воздухе бетонного карцера, ощущаешь себя не отдельным существом, а инструментом, на котором кто-то играет. Не только тогда, когда начинаю фразу с условного знака «я», но и тогда, когда кажется, что я почти повторяю одно и то же, я все-же пытаюсь писать о времени. Что в результате получается — судить другим.

Сергей Григорьянц

Комментарии

Владимир Баландин on 27 августа, 2016 - 01:50

Весьма интересное свидетельство Сергея Григорьянца о том, как Михалковы, отец и сын, пытались подслушать его разговоры. Так и представляешь, как потом они докладывали кому надо, что там-то и там-то видели известного диссидента Григорьянца, встречавшегося с теми-то и говорившего о том-то.

vik on 27 августа, 2016 - 02:48

Совсем не интересно - мерзко. Мерзейшая семейка

Gega (не проверено) on 30 августа, 2016 - 05:40

Никита конкретно живёт ролью барина из жестокого романса. Та же вальяжность и отсутствие приличий. Один из первых в очереди полизать путинский зад.

Gega (не проверено) on 29 августа, 2016 - 02:40

Картер в обнимку с Ельциным??? Что-то здесь не совпадает по времени.

vik on 29 августа, 2016 - 04:25

Джимми Картер, хотя и закончил президенскую карьеру в 1981 году, продолжал очень активную политическую деятельность до последнего времени в качестве правозащитника (что-то типа нынешнего российского Горбачева).Отличился наряду с положительными действиями, множеством ляпов и бестолковых шагов. Члены республиканской партии называли его наихудшим президентом Америки.
Возможно, Григорьянц оговорился, обозначив его как действующего президента на момент первой чеченской войны, имея ввиду то, что Картер путался тогда под ногами со своими политическими инициативами (но как частное лицо).
А, возможно, Сергей Григорьянц имел ввиду Буша-старшего, который на тот момент (первой чеченской) как раз завершал президенский срок и сохранял лояльность к Ельцину, невзирая на начатую им  войну в Чечне.
То есть, крутились в тех событиях они оба - и Буш и Картер.
Но "обнимался" Ельцин, наверное, все же с Клинтоном. Именно Клинтона Ельцин называл "друг Билл".
 

PS - только что посмотрел на сайте Григорьянца, где он подтвердил, что оговорился: "Конечно, это оговорка, тем более, что году в 1989 я и Иосиф Бегун встречались с Джимми Картером в посольстве, а в 1995 году я сам приглашал его в члены Международного Трибунала по Чечне. но он в очень любезном письме отказался, а согласился бывший заместитель госсекретаря Пол Глобл."

Получается, что Григорянц имел ввиду "друга Билла"

Gega (не проверено) on 30 августа, 2016 - 05:23

It's okay, sounds like "oops "