Вы здесь
И снова в России - гнилое время
Сценарист и режиссёр сериала "по мотивам" романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба" - о романе и его авторе:
Из интервью сценариста фильма Э.Володарского газете "Культура":
"Культура": Скажите, Вы сразу согласились делать сценарий для «Жизни и судьбы»?
Володарский: Сразу согласился, потому что я до того романа не читал...
"Культура": По моим субъективным впечатлениям, книга Гроссмана гнилая. Причем эта гнилость очень умело вплетена в ткань повествования. Как Вам удалось обойти эти места ?
Володарский: А я их выкинул. Там есть характеры. Березкин — командир полка — очень хороший такой русский характер... Но в остальном, я тебе скажу, хотя моя фамилия и стоит в титрах, это действительно гнилой писатель.
Писатель, не любящий страну, в которой он родился и жил.
Из интервью режиссера фильма С.Урсуляка "Комсомольской правде":
"КП": Гроссман впервые поставил в романе знак равенства между фашизмом и коммунизмом. Эта мысль прозвучала в диалоге гестаповца Лисса и большевика Мостовского, и во многом из-за нее роман был запрещен. Сегодня зрители готовы это услышать?
Урсуляк: Да, Лисс говорит: «Вы наши учителя». В книге это есть, но в фильме этого эпизода не будет. Объясню почему. Можно утверждать, что тоталитарные государства схожи: у Германии времен Гитлера и СССР времен Сталина есть общие родовые черты. Но нельзя ставить знак равенства между идеями фашизма и коммунизма, потому что прежде всего я сам с этим не согласен. Как не согласен с тем, что можно поставить знак равенства между Германией и СССР, когда заходит речь об их вине в развязывании Второй мировой войны.
"КП": От каких сюжетных линий в итоге пришлось отказаться?
Урсуляк: Мы отказались от концлагерей - и фашистского, и советского. Нет у нас и линии Сталина, он представлен лишь закадровым голосом.
***
...Ночью отец рассказывал. Он говорил спокойно, негромко. О том, о чем рассказывал он, лишь спокойно и можно было говорить, – воплем, слезами этого не выскажешь.
На ящике, прикрытом газеткой, лежали привезенные сыном угощения, стояла поллитровка. Старик говорил, а сын сидел рядом, слушал.
Отец рассказывал о голоде, о смерти деревенских знакомых, о сошедших с ума старухах, о детях – тела их стали легче балалайки, легче куренка. Рассказывал, как голодный вой день и ночь стоял над деревней, рассказывал о заколоченных хатах с ослепшими окнами.
Он рассказывал сыну о пятидесятидневной зимней дороге в теплушке с дырявой крышей, об умерших, ехавших в эшелоне долгие сутки вместе с живыми. Рассказывал, как спецпереселенцы шли пешком и женщины несли детей на руках. Прошла эту пешую дорогу больная мать Ершова, тащилась в жару, с потемневшим разумом. Он рассказал, как привели их в зимний лес, где ни землянки, ни шалаша, и как начали они там новую жизнь, разводя костры, устраивая постели из еловых веток, растапливая в котелках снег, как хоронили умерших…
– Все воля Сталинова, – сказал отец, и в словах его не было гнева, обиды – так говорят простые люди о могучей, не знающей колебаний судьбе.
***
...Это был поэт, певец органов государственной безопасности.
Он с восхищением рассказал Крымову, как Сталин на последнем съезде партии во время перерыва спросил у Ежова, почему он допустил перегибы в карательной политике, и, когда растерявшийся Ежов ответил, что он выполнял прямые указания Сталина, вождь, обращаясь к окружавшим его делегатам, грустно проговорил: «И это говорит член партии».
Он рассказал об ужасе, который испытывал Ягода…
Он вспоминал великих чекистов, ценителей Вольтера, знатоков Рабле, поклонников Верлена, когда-то руководивших работой в большом, бессонном доме.
Он рассказал о многолетнем московском палаче, милом и тихом старичке-латыше, который, совершая казни, просил разрешения передать одежду казненного в детский дом. И тут же рассказал о другом исполнителе приговоров – тот пил дни и ночи, тосковал без дела, а когда его отчислили с работы, стал ездить в подмосковные совхозы и колол там свиней, привозил с собой бутыли свиной крови, – говорил, что врач прописал ему пить свиную кровь от малокровия.
Он рассказывал, как в 1937 году приводились еженощно в исполнение сотни приговоров над осужденными без права переписки, как дымили ночные трубы московского крематория, как мобилизованные для исполнения приговоров и вывоза трупов комсомольцы сходили с ума.
Василий Гроссман "Жизнь и судьба"