Интервью с Pussy Riot после приговора

Ранее Екатерина Самуцевич и Надежда Толоконникова отвечали на вопросы. Теперь добавляем — интервью с Марией Алехиной. А также что думают осужденные участницы группы Pussy Riot о вынесенном им приговоре? Слово — Маше, Наде и Кате…

— Ваше отношение к судье Сыровой?

Екатерина Самуцевич. Отношение в принципе равнодушное, страсти к Сыровой я не испытываю, ведь Сырова в данном деле является говорящей головой, послушно проговаривающей всё, что ей скажут.

Мария Алехина. Грустно, что функционерное победило в ней над человеческим. Я не верю, что по-человечески она осуждает нас, ведь она слышала наши речи, к тому же Сырова — юрист, она прекрасно поняла, что сделала, не знаю, как можно такое варварство над законом прикрывать мантией?! Этот суд и есть совмещение сакрального и профанно-низменного, потому что судья дает присягу на Конституции, что есть сакральный жест, позже та же судья профанно-низменным образом эту Конституцию игнорирует.

Надежда Толоконникова. В России нет суда, это бюрократическая машина, которая ничего самостоятельно решать не может. Поэтому от «ничто» мы ничего не ждем. Гораздо больше нас волнуют реальные, живые люди, а среди них все больше тех, кто нас поддерживает, а это не может не радовать. Наш суд — это общество; Хамовнический суд — грязные, ничтожные портки, не обращайте на него внимание: он этого не заслуживает.

— Два года общего режима — это справедливый приговор? Ведь прокурор требовал 3 года?!

Самуцевич. Конечно же, нет. Это обычная схема — прокурор запрашивает явно завышенный срок, суд дает чуть поменьше. Но в нашем случае никакой срок не является адекватным и справедливым. Ожидать чего-то справедливого от сурковско-путинской системы правосудия не приходится.

Алехина. Трудно говорить о справедливости, я уже почти забыла, что это. Этот суд и режим вовсе не способствуют росту справедливости.

Толоконникова. У нас нет никаких обид, только политические. Мы обижены на тех, кто хочет сажать российских политактивистов в тюрьмы. Думаю, что текущей системе стоит признать, что ее песенка спета, что, несмотря на оккупацию всех федеральных ТВ-каналов, все больше людей видит, что эта система современной России вредна. Они должны достойно уйти.

— Как вы думаете, почему на оглашении приговора не было ни одного потерпевшего?

Самуцевич. Возможно, они уже отыграли свои роли на основной стадии процесса, когда давали показания, теперь они уже не нужны. Их появление могло только лишний раз разозлить наблюдателей нашего процесса, и слышать в очередной раз крики: «Позор!» — им, видимо, не хотелось.

Алехина. Я считаю, что инициатива сделать этих людей потерпевшими восходит к администрации РПЦ, вряд ли они хотели проявить энтузиазм и лишний раз посмотреть на нас. А может, им стало неловко и неприятно. Единственное, что важно, — это пожелание одного из потерпевших дать нам условный срок, нам, увы, не сообщили, кто это, но я выражаю ему благодарность, это меньшее из зол, и для этого человека, видимо, большой шаг.

— Что вы думаете об адвокатах потерпевших?

Самуцевич. Честно говоря, я о них вообще не думаю, приходилось на них обращать внимание, когда они поражали всю публику в суде эмоциональными и алогичными речами. Особенно поразила адвокат Павлова, у нас иногда складывалось впечатление, что это специально подобранный актер, на ухо которому диктуют странный текст, часто доходящий до полного бреда.

Алехина. Лялин и Таратухин казались несколько абстрагированными от процесса, а вот адвокат Павлова явно жаждала реального срока, обидно, что она не считывает смысл наших слов, мы словно говорили в воздух.

— На заседаниях суда были собаки, спецназ, усиленный конвой, двойные наручники… Вас это испугало?

Самуцевич. Нет. Было удивление: зачем нам столько охраны и кто от кого защищает?! Видимо, всё это было элементом судебного шоу, направленного на то, чтобы показать, что мы являемся особо опасными людьми для общества. Интересно, что нашу «добрую» собаку «Баскервилей» боялись и сами конвоиры: они перед тем, как зайти в конвойную, ждали, пока ее заведут в отдельную комнату, только потом заходили сами.

Алехина. Это намеренное, показное запугивание. Трудно бояться того, механизм чего известен. Хотя ротвейлер действительно впечатлил при первой встрече.

— Использованная вами на акциях балаклава стала символом протеста. Как вы к этому относитесь?

Самуцевич. Положительно. Балаклава стала символом анонимного универсального протеста, где нет фиксации на принадлежности к гендеру, внешности (лица), биографии. В этом смысле балаклава является для нас униформой протеста в России. Неудивительно, что в июне власти ввели штраф за ношение балаклав на митингах.

Алехина. Мы счастливы.

Толоконникова. Мадонна тоже стала PussyRiot, это волшебно. Дело PussyRiotвбирает в себя и панков, и поп-звезд, и анархистов, и глав правительств — это свидетельствует о том, что PussyRiotкаким-то чудом почувствовали дух времени, и теперь это всеми силами помогает нам. Всем огромное спасибо!

— Маша, что говорят вашему сыну, где вы уже столько времени пропадаете?

Алехина. Я сказала говорить Филиппу правду, что я в тюрьме за слова. Один раз за эти полгода я даже увидела его, на свидании, через стекло, это тяжело, никому бы не пожелала. Поэтому горько слышать, что «мы получили то, что хотели, — славу», я бы ответила словами Мандельштама, что «бороться за воздух прожиточный. Эта слава другим не в пример», — не нужно быть жестокими и категоричными, говоря о нас. Не нужно.

Мария АЛЕХИНА: «Я в тюрьме за слова»

— «Путин зассал», «Пи…ец сексистам, е…ным путинистам», «Богородица, Путина прогони»… Это слова из ваших публичных акций. Почему все время Путин?

— Безвыборность власти приводит нас к постоянному говорению о Путине. Мы делаем это в радикальном и экспрессивном тоне, потому что нас лишили выбора. Нас не слышат, а мы ведь сообщаем какие-то очень простые вещи. Мы жаждем перемен и свобод, мы хотим, чтобы российская демократия перестала быть нарицательной, а сейчас это карикатура на демократию, и мы обличаем эту карикатурность.

— Почему панк-молебен был именно в ХХС?

— Храм Христа Спасителя — это симулятор. Судья Сырова сказала: «По всем внешним признакам — это храм», но нужно сопоставлять внешние признаки и внутреннее содержание. В небольшой тюремной часовне духа может быть больше, потому что не пышная атрибутика это решает. Мы не выступали в старом деревянном храме или полузаброшенной церкви, которые у нас в стране почти не реставрируются. Хорошая реставрация — это, видимо, нецелесообразно, очень дорого, много проще — безвкусные однотипные постройки там, «где есть место». Мы выбрали ХХС, потому что увидели достоверно задекорированную площадку для политических спектаклей. Мы часто становились свидетелями прямого использования ХХС, скажем так, не по назначению. В каком-то смысле мы сказали элитам РПЦ: «Посмотрите в зеркало!» И мы преподнесли это зеркало в весьма уменьшенном состоянии по сравнению с тем размахом, который мы наблюдали в действиях элит РПЦ. Наше действие — осмысление их действий. Акционизм — это всегда реакция, и наше высказывание нужно рассматривать как реакцию, как реакционную критику, на которую в светском государстве мы имеем безусловное право. Мы видим, сколько усилий требуется для того, чтобы теперь уже внешний конфликт (внутренний заложен в ситуации) замять: новая должность В. Суркова, эфирное время на федеральном ТВ, финансовые вложения, — но всё это дает обратный эффект ровно потому, что не делается главного, а именно прямого и честного обсуждения ситуации, к чему мы собственно и призываем.

— Вы знали перед вашим панк-молебном, что в храме Христа Спасителя настоятелем является патриарх Кирилл?

— Да, политика патриарха Кирилла вызывала и вызывает у нас недоумение, накопилось много вопросов к нему. Высказываясь критически, мы надеялись на диалог. В нашей стране духовные и политические элиты просто недосягаемы для обычных граждан, при этом они принимают решения, которые многих граждан не устраивают. Эти многие иронизируют в интернете, но прямого контакта с властью как не было, так и нет, — для демократической страны это очень страшно.

— Во время панк-молебна в ХХС вы произносили словосочетание: «Срань Господня». Кого вы имели в виду?

— «Срань Господня», или «Какой неприятный сюрприз» — это то, как мы характеризуем взаимные наступательные движения двух властей — светской и религиозной. Это наша экспертная панк-оценка такой ситуации в стране.

— Вы ожидали такой реакции властей после акции в ХХС?

— Никак нет. Мы надеялись наконец быть услышанными. Сейчас можно сказать, что так и произошло, но оказалось: быть услышанными в России — это означает попасть в тюрьму. Логика, безусловно, уникальная, но, увы, находит большое практическое применение. Думаю, здесь срослись как ветви всех властей, так и несколько причинных факторов. Во-первых, наше выступление прошло накануне выборов президента РФ, параллельно зимой 11—12-х годов активизировалось гражданское общество в протестной реакции на парламентские выборы. Во-вторых, не секрет, что Центр «Э» давно следит за нашей деятельностью, и выступление в ХХС стало отличным формальным поводом для уголовного дела.

— Как думаете, кого лично вы могли разозлить, что такая произошла жесткая реакция на панк-молебен?

— Мы вообще не хотим никого злить, злость — очень нехорошее чувство. Мы уверены, что часть общества не имеет цели слышать нас. Еще до ареста мы говорили везде, что ни в коем случае не хотим оскорбить православных верующих и что, если это произошло, мы просим у них прощения. Но наши слова не слышат. Видимо, удобнее слушать пропаганду через федеральное телевидение. Ханна Арендт писала, что «главная черта человека массы — не жестокость и отсталость, а его изоляция и нехватка социальных взаимоотношений», это слова о людях, живущих в тоталитарном государстве, но давайте посмотрим: сильно ли изменилось мировоззрение масс? Появление интернета и альтернативных источников новостей, пусть их и не так много, кажется, вовсе не способствует взаимопониманию между нами и теми, кто радикально против нас. Это очень большая проблема нашей страны — взаимопонимание. Как можно считать человека врагом только потому, что ты «так решил»? Такие «решения», я уверена, принимаются под давлением госпропаганды и нежеланием масс абстрагироваться. В суде по каждому из предъявленных пунктов обвинения мы давали свои детальные пояснения, но они не нужны. «Нужно посадить», — как сказал наш адвокат М. Фейгин.

— Как думаете, своей акцией вы обидели Путина?

— Мы точно его задели. За полгода стало понятно, что задели сильнее, чем казалось поначалу. Обида — неточное слово, это страх. В случае с М. Ходорковским был страх перед умом и деньгами, деньги Путин отнял, теперь этот страх перед словами. Но всем языки не отрубить, и мы предлагаем Владимиру Владимировичу снять маску и сказать гражданам своей страны правду, это уже давно пора сделать, иначе вслед за белорусскими силовиками он испугается плюшевых медведей.

— Если бы знали, что вас арестуют, уехали бы из страны?

— Думаю, «нет», но, думаю, за этим «нет» стоит непростой выбор. Мой сын сейчас растет без меня, и это трудно — чувствовать свою беспомощность и безучастность в его судьбе. Потому что для меня цена этого слова, этого протеста так велика, большего у меня просто нет. Я хочу, чтобы мы все жили в свободной стране, помнили о выборе и об ответственности за него, и здесь нет разницы. Мы формируем общество, и мы ответственны за то, в каком состоянии сейчас Россия. Бегать от ответственности уже означает частично потерять свободу, и можно, конечно, уговаривать себя, что это не так, но не в нашем случае.

— Вы считаете себя политзаключенными?

— Мы считаем себя гражданами России, художниками, теперь и политзаключенными, но я надеюсь, это такой временный статус. Гораздо приятнее и полезнее быть освободившимися политзэками. Еще я надеюсь, власть прекратит репрессии, и мы будем последними, кто испытал их на себе.

— Часть общества теперь называет вас «кощунницами». Вы согласны с таким определением?

— Это сильное слово — «кощунство». За полгода мне мало кто сказал его в лицо. Были люди в СИЗО, с которыми мы вступали в споры, и был результат — отношение менялось зачастую на противоположное — нас начинали поддерживать. Я уверена, что люди способны слышать, их просто лишают этого права, не давая объективной информации. Эта власть разжигает ненависть и вражду через канал «Россия-1», что соответственно очень подло и низко, так нельзя. Общество должно было иметь возможность услышать наши речи в суде, а вместо этого под саркастические комментарии репортера преподносятся наши лица и улыбки. До тюрьмы я не задумывалась о масштабе обмана на федеральном ТВ; неудивительно, что в совокупности с образованием, уровнем жизни и срежиссированными стереотипами люди делают такие жесткие выводы, это очень грустно. Надеюсь, ситуация изменится, и право голоса будет возвращено людям.

— «Кощунниц надо наказать, наказать грех, который внутри них, преступление, которое внутри них. Они носители этого греха и преступления», — сказал о вас адвокат потерпевших на стадии следствия Михаил Кузнецов. Вы согласны с его высказыванием?

— Господин Кузнецов отождествляет грех и грешника, что в христианстве недопустимо. Человек — Божье создание, он, по сути, не может являться носителем греха. Еще господин Кузнецов, видимо, путает Бога с законами Российской Федерации, ведь именем закона он предлагает наказывать нас. У нас не теократическое государство, где подобное возможно, у нас государство светское, ему, как юристу, это должно быть известно, а смешивать этику и УК — это значит давать ложную информацию. И у меня есть вопрос: «Насколько хрупкой должна быть вера взрослого человека, если такой нелепый поступок смог ее пошатнуть?»

— Ваше отношение к современной православной церкви?

— РПЦ имеет власть — эта власть говорит от имени православных людей нашей страны, но эту власть нельзя использовать в угоду политическому режиму. Кирилл, как официальное лицо, просто не имеет права заявлять, за кого должны голосовать православные верующие граждане. Являясь патриархом, он несет ответственность перед верующими, поэтому каждое его слово должно быть словом духовным, а не светской агитацией. Поддерживая решения Путина на официальном высокооплачиваемом уровне, церковь оправдывает авторитаризм, лишая инакомыслящих верующих права на свободу слова по этому поводу. Политика РПЦ, к сожалению, на сегодня такова, что забывается главное — личность человека и имманентная ей свобода. Христианство — это не статичная доктрина, а, напротив, религия свободного духа и свободного выбора. В христианстве человек не раб, не ничтожество, человек — соучастник Божьего дела, творец. Христианство — очень иррационально, богочеловечная природа Иисуса есть чудо, безумие, поэтому мы считаем, что полностью рационализировать богословие нельзя. Но именно таким школьно-рационалистическим методом нам преподносят истину официальные элиты РПЦ, причем преподношением это можно назвать с натяжкой, скорее это похоже на хорошо оплачиваемую пропаганду. Я хочу подчеркнуть, что именно с христианством так нельзя, политическое навязывание здесь недопустимо, недопустимо публично лгать.

— Сейчас вы жалеете, что исполнили этот панк-молебен?

— Ничуть. Мы сказали больше, чем могли предположить, об этой системе, это произошло благодаря гласности.

— Ваша самая любимая акция?

— Они впереди. Нам еще многому предстоит научиться.

— Вы уже придумали новые акции?

— Трех—четырехчасовые поездки в автозаках оказались очень вдохновляющими, хотя физически это изматывает сильно. Мы многое придумали и обсудили, важно в таких обстоятельствах поддерживать друг друга и чувствовать поддержку извне, благодаря этому появляются идеи.

— Некоторые сравнивают вас с группой Femenиз Украины? Эта группа вам близка по сути?

— Нам близки внезапность проявления и протест против авторитаризма, но мы иначе смотрели на феминизм, прежде всего это касается формы выступления. Мы не стали бы раздеваться и не станем. Последняя акция спиливания креста не вызывает, к сожалению, чувства солидарности.

— За кого вы голосовали на президентских выборах?

— Я голосовала в ИВС на Петровке, на второй день после ареста, во время голодовки. Я написала поперек бюллетеня: «Россия будет свободной» — и поставила везде галочки.

— Вам была предоставлена возможность ознакомиться со всеми томами дела?

— Нам вообще не дали ознакомиться с вещественными доказательствами, притом что 2-3 тома представляют собой опись этих вещественных доказательств. Не имея возможности даже сопоставить информацию на носителях с описью, мы уже не могли полноценно строить защиту. Впрочем, нам все равно бы не дали озвучить выводы, найденные нами в показаниях потерпевших, скопированные абзацы никак не учитывались, как и вообще все заявления в суде.

— Вы доверяете проведенным экспертизам?

— Мы хотели задать много вопросов экспертам последней экспертизы — Понкину, Абраменковой, Троицкому, но их не вызвали в суд, судья Сырова отказалась выдать повестки, хотя мы предлагали и даже просили. Двум экспертизам ГУП ЦИАП мы доверяем.

— Когда вам продлевали очередной срок задержания, то на суде говорили, что это делается для вашей же безопасности, потому что на свободе вам может угрожать опасность. Вы согласны с этим?

— Поставив под сомнение нашу безопасность на свободе, следствие умалило честь и достоинство правоохранительных органов, которые призывали защищать от подобного.

— Во время следствия на вас оказывали давление? Предлагали раскаяться?

— На следующий день ко мне приходили сотрудники Центра «Э» в следственную часть на Петровке, разговор вышел коротким, и я реагировала на предложения о сотрудничестве очень резко. Спустя две недели, уже в СИЗО, приходил начальник ИВС (изолятор временного содержания) с похожим разговором, при этом он с гордостью сообщил, что они успели побывать в детском саду, который посещает мой сын, и поговорили обо мне с администрацией. Режим СИЗО устроен таким образом, что когда тебя ведут в следственную часть, то не сообщают, кто пришел, подобные внезапные визиты — всегда стресс. Позже, во время следственных действий, следователь Ранченков неоднократно намекал, что, мол, если мы попросим прощения, «всё будет по-другому», — мои попытки уточнить привели к тому, что под извинениями имелись в виду единственно признательные показания, что естественно возмутило, я ему так и сказала. Во время ознакомления с материалами дела, на которые следователь явился 2 раза, позже нас «знакомили» сотрудники Центра «Э», были повторные попытки завести разговор с предложениями раскаяния, но не только. Все как один спрашивали, чем мы будем заниматься, если нас выпустят, я ответила честно: делать выступления. Вообще мы о многом говорили — о политике, искусстве, эмиграции, по 5-6 часов ежедневно, поэтому, когда я увидела рапорты о том, что я якобы не хожу на ознакомление, то было очень неприятно. Непозволительно так лгать.

— Как думаете, вы заслуживаете какого-то наказания за панк-молебен в ХХС? Если да, то какого?

— Интересный вопрос. Хочу заметить, что в Древней Греции такой вопрос преступнику, например, Сократу, задавали на «последнем слове», — ответ, естественно, учитывался. Я уже устала говорить, что наше действие — не уголовное преступление, ну никак нельзя назвать его уголовным, это просто смешно, поэтому разговоры о лишении свободы, условном сроке, — абсурдны. Что касается побивания себя веригами, как предложил потерпевший Виноградов, то тут тоже проблема: я явно не хочу бить себя веригами, в монастырь уходить пока тоже планов нет. Других предложений нам не поступало. Сама я считаю, что мы невиновны и должны быть немедленно выпущены из тюрьмы.

— Вы будете просить президента Путина о помиловании?

— Никогда. Мы никогда не попросим Путина.

— Вы боитесь отправки в колонию?

— Мы не боимся. Когда ты внутри свободен и честен, страха не существует.

— Как к вам относятся сокамерницы?

— Сначала относились скорее настороженно. Многие не понимали смысла выступления, т.е. при солидарности в политическом протесте (здесь люди тоже настроены оппозиционно к Путину) — не воспринималось такое действие в храме. За полгода многое изменилось. Новости федеральных СМИ нуждаются в комментариях: когда люди увидели неправду и лукавство, исходящее от элит РПЦ, от Всеволода Чаплина, например, прочли в «Новой газете» (у нас подписка) побольше об устройстве ХХС, то скорректировали точку зрения. Как только в СИЗО услышали нас живых, а не смонтированных Мамонтовым, то смогли сделать выводы, и результат этих выводов — чаще всего сочувствие и симпатия.

— Ваш распорядок дня? Есть ли проблемы с едой, лекарствами? Как реагируют врачи на ваши просьбы? Были ли проблемы с передачей одежды? Были ли свидания с родственниками?

— Внешние события не отличаются разнообразием, все главное происходит внутри. Все, что прочитывается, пишется, находится в разговорах, я пока что не могу это упорядочить. С едой проблем точно нет, спасибо всем, кто помогает.

— Очень много людей поддерживают вас и искренне сочувствуют. Вы хотите им что-нибудь сказать?

— Огромное человеческое спасибо. Тем, что мы уже вместе, — мы уже победили.