«Какой выход у Путина, кроме выхода из Украины – уйти и повеситься тихо в углу?»

Война ХАМАС против Израиля "помогает Путину", поскольку "Украина ушла с передовиц мировых СМИ" – такое мнение в интервью телеканалу "Настоящее Время" высказал российский оппозиционный политик Михаил Ходорковский, который сам предпочитает называть себя общественным деятелем. Он также рассказал, что сделал бы с Путиным, оказавшись у власти, почему российская оппозиция никак не может объединиться и как быть с Крымом после прихода к власти в России демократических сил.

– Я все-таки сохраняю за собой название общественного деятеля, потому что называть олигархом человека, у которого в России нет ни политической власти, ни экономических интересов, наверное, перегиб.

– Говорить о политике, наверное, тоже немножко перегиб, потому что политик все-таки – это человек, который хочет получить власть. У меня лично такой задачи нет, но я без, всякого сомнения, имею амбицию изменить ситуацию в России. Может быть, это даже несколько больше амбиция, чем получить власть, но уж что есть, то есть.

– Достаточно, если люди поверят в то, что они могут жить по-другому. Дальше они уже заставят власть действовать так, как им, людям, необходимо.

– Влиянием.

– Я могу пояснить: здесь нет никаких тайн мадридского двора. Я просто человек, который за всю свою жизнь никогда никуда не избирался. Не было у меня такого опыта в жизни. Это не моя сфера компетенции, это для меня не является интересным. Зачем я буду на этой поляне конкурировать с теми людьми, которые более квалифицированы, чем я?

Что касается непосредственного управления страной: если мы логически посмотрим на происходящее – не воспарить, знаете, как иногда хочется, на крыльях мечты, а реалистично, как в жизни, – то мы понимаем, что ситуация, когда демократические силы смогут приступить к управлению страной, будет по меньшей мере лет через пять. Даже если Путин завтра-послезавтра наконец-то нас оставит, понятно, что еще какое-то время будут происходить некие колебательные процессы. И то, что будет после него, будет выглядеть очень печально. Человеку, которому придется это разруливать, например, на посту премьер-министра или на посту какого-нибудь министра, возьмем мою любимую тему, энергетики, нужно будет справиться с таким количеством вызовов, которые лучше брать на себя лет в сорок, а не как у меня к тому времени, в 65 или даже больше. Наверное, хорошо быть руководителем страны, которая движется по накатанным рельсам, – там можно и в 80 быть.

– Да, в частности. Но там, где кризис, там, где все надо начинать если не с чистого листа, то, во всяком случае, глубоко-глубоко переделывать, это все-таки задача для молодых. У них и интереса в этом больше, потому что они это делают для себя, они делают так, как им хочется дальше жить. А я все-таки в этой ситуации человек, который каждый раз вынужден говорить: "Ребят, а вы-то как хотите жить?" Это же не мне – это вам там жить.

– Когда я говорю "там", это не Россия, это время. Я себя при счастливом стечении обстоятельств вижу еще лет на 20, а другие люди при счастливом стечении обстоятельств видят себя на 50, потому что в 30 лет ты себя еще лет на 50–60 видишь.

– Это смешная история. Алексей Навальный, который казался очень долгое время молодым политиком, сейчас уже не такой молодой, а еще через 10 лет он станет моим сегодняшним, плюс-минус, ровесником. И ему придется тоже говорить: "Ребят, наверное, лучше, чтобы вы сами определяли, как вы хотите жить дальше".

– Сейчас есть достаточное количество 40-летних. Сегодня есть Навальный, сегодня есть Гудков, сегодня есть Кара-Мурза, есть Яшин, есть Андрей Пивоваров. В общем, 40-летних политиков демократической направленности сейчас достаточно.

– Я всегда отношусь с большим уважением к людям, которые говорят: давайте не упрекать людей в том, что они не могут изменить. Это все, конечно, классно, но вот до сих пор в поездах указывают, что места надо уступать. Вы же не удивляетесь этому? Нельзя же отрываться от реальности, говоря, что мы, вне зависимости от возраста, пола или состояния здоровья, можем делать все совершенно одинаково. В каких-то вопросах, естественно, мы одинаковые, а в каких-то вопросах надо учитывать те вещи, которые от нас не зависят.

"То, что устроил ХАМАС в Израиле, помогает Путину"

– Вы знаете, они ни за кого, они за хаос. Путину на сегодняшний день нужен хаос для того, чтобы из этой грязной мутной водички по возможности вытянуть то, что им хочется. А то, что им хочется, – это не проиграть в Украине. И конечно, то, что сейчас устроил ХАМАС в Израиле, помогает Путину. Давайте будем объективны: Украина в радикальной степени – не просто в некоторой, а в радикальной – ушла с передовиц мировых СМИ. Мы понимаем, я надеюсь, что помощь Украине зависит не от благорасположения уважаемых политиков, даже таких, как Байден, а от позиции избирателей, от позиции людей, которые, если видят происходящие чудовищные события на своих экранах, если им о них рассказывают, то они готовы тратить деньги на то, чтобы предотвратить развитие таких событий. Если им показывают другие события, если у них внимание переключилось, то понятно, что готовность помогать уменьшается. И это то, что Путин делает: он порождает хаос где только может для того, чтобы и людей отвлечь, и ресурсы отвлечь, и политиков отвлечь, и иметь возможность доделать свое грязное дело.

– Я не думаю, что у Путина есть какие-то личные интересы к ХАМАС. ХАМАС все-таки – абсолютно бандитская террористическая организация.

– Конечно, но это не значит, что если у них одна профессия, то они должны между собой дружить. Нет, конечно. Бандиты с бандитами, как правило, не очень дружат. И какая польза? Если есть польза, тогда помогли или, во всяком случае, на что-то закрыли глаза. А нет пользы – тогда зачем? Потому что нет же такой ситуации. Давайте посмотрим на путинское окружение: не будут же они свои замечательно нажитые капиталы хранить в банках ХАМАС? Даже если такие банки существуют, а я думаю, что существуют, надежность хранения денег там зависит от наличия у тебя власти.

– Конечно, мы это с вами вначале обсудили – что интерес такой, конечно, есть. То есть нет личного интереса к ХАМАС, но есть практический интерес в дестабилизации ситуации. И неважно, ХАМАС это будет, "Хезболла", будет ли это ситуация с Израилем или заварится какая-то каша на Балканах – это не принципиально, важно, чтобы внимание крупных мировых игроков отвлекалось от Украины. Это все создает ту самую грязную водичку, внутри которой Путин хочет все-таки выловить нужную ему "рыбку" общественного одобрения и его победы.

– Конечно, нас приближает к глобальной войне то, что происходит нормализация международного насилия. До начала этих путинских приколов, которые начались, я считаю, с грузинской истории, как-то казалось, что на европейском континенте человеческая жизнь стоит дорого. Десятки тысяч людей, погибших в Сребренице, были шоком для всего европейского континента. А сейчас мы вроде как понимаем, что каждый день погибают тысячи человек, вроде мы понимаем, что уже несколько сотен тысяч человек с каждой стороны погибло, покалечено и т. д., если не миллион. И вроде как общественное мнение уже привыкло. Это опасная ситуация. Если мы перестаем ценить человеческую жизнь, то, конечно, часы ядерного апокалипсиса или вообще мирового апокалипсиса приближаются к 12.

– Не России только, внимательно.

– Путинской России, путинского режима.

"Стратегически выиграть эту войну Путин не может"

– Здесь всегда надо проводить водораздел между тем, что Украина достигнет своих целей, то есть Украина победит, выйдет на границы 1991 года. Здесь я ничего не могу сказать, это зависит от многих обстоятельств, связанных с поставками вооружений, с готовностью украинского общества нести потери и много с чем еще. И существует второй вариант – это победа Путина, которая, на мой взгляд, является тотально невозможной. Я всегда предлагаю провести мысленный эксперимент, который, скажем, ничего общего с реальной жизнью не имеет, но тем не менее.

Представим себе, что путинские планы исполняются и поставил в Киеве своего наместника, а сам захватил Украину до Днепра или даже дальше. Что он получает на выходе? На выходе он получает страну, где в лучшем для него случае две трети населения его ненавидят, в худшем – сто процентов. А он получил страну разрушенную, которую либо ему надо восстанавливать, либо беженцев принимать на своей территории. Он получил ситуацию, в которой с России никто не снимает санкции. Он получил ситуацию, где ухудшение жизни россиян неизбежное, потому что экономика-то лучше не становится, а здесь еще на нее такую нагрузку повесили, невозможно объяснить войной, потому что, типа, мы ж победили, захватили же. Что ему делать в этой ситуации? Что ему делать?

У него два варианта. Либо опереться на штыки, тупо сказать: да плевать мне, что вы думаете, россияне, я опираюсь на штыки. Хреновато, потому что штыки-то эти на самом деле хотели получать еще ордена, медали, новые должности, то есть они-то хотели продолжения войны, вот эти штыки, на которые он хотел бы опереться. Или попытаться опереться на людей, но людям тогда надо дать улучшение благосостояния, а он не может дать улучшения благосостояния. Значит, какой выход у него, кроме выхода – уйти и повеситься тихо в углу? Начинать новую войну. А с кем ее начинать? Да уже с НАТО. А мы прекрасно понимаем, что это стопроцентный проигрыш. Именно поэтому я говорю, что стратегически выиграть эту войну Путин не может.

– Нет, конечно. Он балансировал. Сначала опора на силовиков была сравнительно маргинальной, потом она росла, росла, росла, но по-прежнему остается, даже сегодня, одним из двух, по крайней мере, элементов его политической устойчивости. С одной стороны, он говорит населению России: смотрите, меня поддерживает армия. С другой стороны, он говорит армии: смотрите, меня поддерживает население России. И до тех пор, пока они все в это верят, ситуация для него стабильна, он может управлять и теми, и другими.

Чем, собственно говоря, оказался для него опасен мятеж Пригожина? Мятеж Пригожина в прямом эфире показал, что армия его на самом деле не поддерживает. Помню, как эти пригожинцы, как нож сквозь масло, шли к Москве, и армейские подразделения просто расступались перед ними. И люди его не поддерживают. Опять же вспомним, как встречали вагнеровцев в том же самом Ростове-на-Дону. Они, конечно, поняли, что это кто-то, кто против нынешней власти. Трудно не понять, когда танки вводят, когда захватывают штаб округа. Не возникло ситуации, когда люди вышли на улицу, чтобы защитить действующую власть или выразить свое неудовольствие тем, кто против нее выступил. Если бы часть вышла бы с цветами и фотоаппаратиками, а часть – с кирпичами и с бутылками, было бы понятно, что есть часть общества, которая поддерживает нынешнюю власть, и часть общества, которая не поддерживает. А здесь всем было просто наплевать. Даже, скажем так, скорее им понравилось.

– Конечно. Путин каждый раз начинает войну, когда у него возникают проблемы с "базой". Я сейчас осторожно не называю это "электоральной базой", потому что для того, чтобы что-то было "электоральной базой", надо, чтобы люди голосовали. Но начинаются проблемы с базой, потому что при всех псевдовыборных процедурах очень важно, чтобы население верило, что оно все вот так вот проголосовало. Неважно, что на самом деле, важно, чтобы люди верили, что мы все вместе поддерживаем, например, Путина. В какой-то момент люди перестают в это верить, то есть у них возникает ощущение, что вот-вот, вроде как не все мы поддерживаем или, может быть, не только я не поддерживаю, но и сосед тоже не поддерживает. От этого прямо совсем небольшой шаг до того, что в свое время случилось в Румынии. И каждый раз, когда Путин это чувствует, он начинает войну и с помощью войны консолидирует общество вокруг себя. Пока у него это получается.

"Возвращение Украины к границам 1991 года – это неизбежность"

– Когда будет ощущение усталости? Здесь мы, к сожалению, все оказались не очень хорошими предсказателями. Мы, старшее поколение, по опыту Афганистана считали, что, если будет, по официальным данным, 13 тысяч погибших, а по неофициальным, 50 тысяч, общество забурлилит как тогда. Сейчас, конечно, уже больше 100 тысяч погибших, я не знаю, насколько больше, я имею в виду в России, но точно, что уже больше 100 тысяч погибших, а бурления пока нет.

– Я в это не очень верю, потому что, когда говорят про 30 тысяч, это 30 тысяч изнутри России. Еще достаточное количество погибло людей на тех территориях, которые сейчас были незаконным образом присоединены. Количество беженцев из Украины, которые оказались сейчас в России, по всей видимости, в основном именно из этих территорий, достаточно велико, оно измеряется миллионами людей. То есть они уже смешались с российским обществом и нельзя уже не считать этих вот людей тоже. Тем не менее, тишина. Почему? Разница одна, на мой взгляд: это то, что Путин платит деньги. То, что он платит деньги, к глубокому сожалению, оказалось достаточно эффективным в коммуникации с обществом.

– Родственникам погибших, платят самим воюющим, то есть, в общем, к глубокому сожалению, для людей, для бедных людей, именно из регионов, это оказалось приемлемым. Как скоро это станет неприемлемым? Вообще, существует исторический опыт, который показывает, что приблизительно через два года после начала войны люди начинают испытывать усталость. Я думаю, что нам осталось буквально несколько месяцев до того, как люди в России начнут всерьез ее испытывать.

Насколько это произойдет внутри России быстрее, чем на Западе, – это большой вопрос. Для Путина новые точки напряжения важны именно потому, что они увеличивают эту суммарную усталость и, соответственно, отстраняют людей в западном обществе от конкретных конфликтов. В данном случае Путина волнует, естественно, конфликт в Украине. Это проблема. Никто не может сказать, что произойдет быстрее. Это будет во многом зависеть от ситуации на фронте, от режима санкций, от объемов поставок оружия, много от чего.

О Крыме

– Я в данном случае не изменил позицию в той части, что для переходного правительства, не имеющего никакой легитимности, вопрос разрешения таких тяжелейших проблем, как проблема Крыма, практически нерешаемый. Другое дело, что Путин изменил ситуацию, начав войну. Если до начала широкомасштабного вторжения ситуация с Крымом действительно могла решаться долго, потому что там есть много разных встречных интересов и можно было бы ее решать очень мягко на протяжении многих лет, сейчас, после начала широкомасштабного вторжения, естественно, никакой мягкости уже просто не получится. И на выходе, конечно, Путин тяжелейшим образом подставил всех тех людей, которые сейчас находятся в Крыму. Теперь нет никаких сомнений, что окончание конфликта, возвращение Украины к границам 1991 года – это в конечном итоге неизбежность.

– А я еще раз хочу обратить внимание, что…

– Тогда, если мы чуть подлиннее посмотрим эту дискуссию в твиттере, речь шла о переходном периоде. Я никогда и ни в какой момент не обсуждал ни с кем свое участие в политике после переходного периода, то есть после проведения в России честных выборов. Я говорил, что это не моя работа. В начале нашего с вами диалога я об этом еще раз сказал, это не моя тема, я в этом никогда не участвовал в своей жизни и не имею желания в этом участвовать. 10 лет назад я был моложе на 10 лет и думал, что могу работать в течение переходного периода. Мы говорили о переходном периоде и о том, возможно ли решить проблему с Крымом в течение него. Тогда отвечал, что нет, невозможно, потому что легитимности нет, потому что, если человек в рамках этого переходного периода решает эту проблему, то он уходит, а значит, проблему не решает.

– Мы еще раз возвращаемся [к сказанному]. Мы говорили: смог бы человек тогда, в момент переходного периода, передать назад Крым Украине? До начала полномасштабного конфликта не мог бы, потому что как только бы он эту тему поднял, он тут же перестал бы быть властью этого переходного периода, пришли бы другие люди. То есть он эту проблему ни при каких условиях решить бы не смог. Надо было отдавать себе отчет в том, что это не решаемо. А вот дальше эту проблему можно было бы решать достаточно мягко, потому что там у людей много встречных интересов, у миллионов людей на самом деле, и, конечно, рубить, что называется, голову было бы нежелательно.

После начала вторжения эти все вопросы ушли. Правительство переходного периода не сможет существовать в рамках продолжения войны, ему придется этот вопрос решить, и общество, уставшее от войны, с этим будет вынуждено согласиться. К глубокому сожалению, интересы тех людей, которые нужно было бы учесть, осуществляя сравнительно длительный процесс перехода, теперь, после этого ожесточения, этого конфликта, настолько эффективно учесть не удастся. Внутреннее ожесточение настолько велико, что в случае, если только зайдет разговор о том, что Украина получает назад Крым, выбором сотен тысяч людей будет эвакуация. Это хорошо? Да нет, конечно. Абстрактно говоря, это плохо. Но после начала широкомасштабного вторжения другого варианта не осталось. Хорошо это? Плохо, я это говорю еще раз . В 2014 году это смотрелось по-другому.

Я понимаю, чего ждет украинское общество и Украина. Самое классное, что было бы, если бы Украина в ходе своей освободительной войны вернула себе назад территорию и на этом все закончилось.

– Это был бы лучший вариант для всех. Тогда бы путинский режим пал, потому что он не выполнил свое ключевое обязательство, а перед пришедшей ему на смену властью не стояла бы эта проблема – что с этим всем делать и как с этим совсем делать.

– Ну, если вы полагаете, что освобождение Украиной своих территорий – это суперкровавый путь... я не военный эксперт, я не могу сказать, насколько он кровавый.

– После начала войны он каждый день кровавый. Что ж, ну да, это так, это то, что Путин нам всем устроил. Куда от этого деваться?

– На самом деле, у меня возможности не такие огромные, как у всех тех, кто на сегодняшний день поддерживает Украину. Тем не менее у Антивоенного комитета, частью которого я являюсь, есть проект "Рассвет". Этот проект существует с самого начала военных действий. В рамках него оказывается гуманитарная помощь Украине. И я с удовольствием вешаю себе на стенку грамоты, получаемые от разных украинских городков, деревень и так далее.

– Ну да.

О коллективной ответственности россиян

– Хороший вопрос. Давайте отделим ответственность, которую вообще все мы несем, все россияне, за то, что с территории нашей страны проистекло то, что проистекло.

– Я верю в ответственность в смысле того, что люди должны для себя воспринимать это как свою проблему, да. Мы все воспринимаем это как свою проблему.

– Даже те, кто борется с этим режимом, а я борюсь с этим режимом дольше, чем Украина, мы ощущаем эту ответственность, потому что, во-первых, это значит, что мы что-то не доделали, что могли сделать. А во-вторых, даже если бы мы хотели бы забыть об этом, все равно не получится, потому что настолько кровавые события, они все равно будут о себе напоминать. Ну а как? Ну вот хорошо, я к этому не имею отношения, я с этим режимом боролся, но завтра Украину надо восстанавливать? Надо. Россия должна будет платить за то, чтобы восстанавливать Украину? Должна будет платить. Я как гражданин России, соответственно, буду терять часть ресурса на то, чтобы восстанавливать Украину? Буду. Это означает, что на мне это скажется? Скажется.

Из тысячи людей, с которыми я общаюсь, десять знают о том, что я противостою Путину, и еще 100 понимают, что я не имею отношения к этой войне. Но оставшиеся 900 смотрят: русский – ну, значит, что-то не совсем хорошее в нем есть, потому что с территории его страны произошло такое кошмарное нападение. Что мне с этим делать? Каждому объяснять из этих 900? Ну, наверное, со временем, при помощи гражданского общества, в том числе западного гражданского общества, мы сумеем эту ситуацию как-то разрулить, как она разрулилась в свое время с Германией, но пройдут годы и десятилетия.

– Смотрите: ответственность, конечно, разнится очень серьезно. Ключевая ответственность лежит на Путине и на тех людях, которые непосредственно развязывали эту войну, совершают в рамках нее военные преступления. Есть люди, которые выполняют отдельные работы для того, чтобы либо не ухудшить свое положение, либо, возможно, даже заработать, например, на государственных подрядах. Они вроде бы как и не хотят, они не хотели этой войны. Ну уж если война началась, ну почему ж на этом не заработать? Почему "Альфа-страхование" не может заработать на этой войне? Почему, условно говоря, Мордашов с его производством, со стальной продукцией не может немножко заработать на этой войне? И так далее. Это несколько меньшая ответственность, чем те люди, которые совершили военные преступления, но сказать, что этой ответственности вообще нет, было бы немножко странно. Конечно, она есть.

Я как человек в значительной мере либерально мыслящий, конечно, признаю персональную ответственность. Ты отвечаешь за то, что ты сделал. Тем не менее я осознаю, что вне зависимости от этой персональной ответственности есть еще некий уровень ответственности общей. Вы знаете, как есть в позитивную сторону общий доход, который, так сказать, сейчас пытаются протолкнуть, так и в другую сторону есть эта общая ответственность, от которой, может, это и неправильно, а деваться-то от нее некуда, ты не можешь от нее никуда деться.

– Я считаю, что режим санкций должен выполнять какую-то конкретную задачу. Санкции все-таки стоят денег, они стоят денег не только тем, против кого эти санкции вводят, но стоят денег и западному обществу. Для нас предельно важно, чтобы произошел раскол в элитах. Поэтому, если представители элиты говорят, что мы размежевываемся с режимом, это означает, что задача, которую ставил перед собой санкционный режим, решена.

Каким образом это может происходить? Мы считаем, что в значительной степени формулировку того, что может и должен сказать человек, чтобы его дальше воспринимали как нормального человека, мы написали в Берлинской декларации. Не важно, может быть этот человек жулик, может, он еще где-то какие-то плохие вещи делал, но мы с ним дальше можем разговаривать как с нормальным человеком, нормальным жуликом, а не военным преступником, причастным к ужасу и кошмару. Это то, что мы написали: режим преступный, война преступная, режим нелегитимный, война преступная, Украина в границах 1991 года. Вот это произнеси, и дальше с тобой можно разговаривать как с нормальным человеком. Не готов это произнести – ты по ту сторону баррикад. Если тебе прилетело, ты за это несешь ответственность. Ты же не простой человек, который может оказаться в стороне, да? Ты человек, от которого много что зависит. Сделай выбор. Ты не можешь просто спрятаться в кустах.

– Я убежден, что Михаил, к сожалению, сделал выбор, и этот выбор оказался не тот, который, наверное, стоило бы сделать, на мой взгляд.

Об отношении к Путину

– С 24 февраля 2022 года я не делю ее на "личную" или "не личную", но личная неприязнь есть. Когда я увидел, как бомбят Киев, Харьков, Житомир, Одессу, города, которые для меня совершенно небезразличные, у меня некоторое время было несколько неадекватное состояние. Люди, которые меня знают, не понимали, что происходит. Во мне происходило ровно это: страна, которую я считаю своей, разделилась на тех, кого я по-прежнему считаю своими, и тех, кто для меня стал врагами. В зрелом возрасте это очень непросто.

Когда ты про армию, которую ты всю жизнь считал "нашей", которой ты сам отдал много лет жизни, вдруг в какой-то момент понимаешь, что ты ее не можешь называть "нашей армией". Наверное, если бы мне было 20 лет, может быть, это было бы не так сложно. Но сейчас-то очень тяжело, и поэтому, да, я находился в ненормальном состоянии, но я вышел из этого ненормального состояния с полным пониманием, что да, это для меня личное. Все, у меня личный и жесткий конфликт. Мы конкретно враги с этим режимом, мы враги с теми, кто этот режим поддерживает в части этой войны.

– И Путин, конечно, личный враг.

– Ну опять вот…

– Вы знаете, чем мне этот вопрос неприятен? Я объясню. Он постулирует, подспудно постулирует.

– Совершенно верно. Что ты придешь к власти и от тебя будет зависеть, а что сделать с тем или что сделать с этим. Мне это дико неприятно. Я считаю, что иногда американцы так же формулируют вопросы, это неправильно программирует их собственную психологию, они начинают искать какого-нибудь такого же, как Путин, но хорошего, который придет и вот этих накажет, тех накажет. Ребята, это кончится опять тем же самым, я в своей жизни это видел уже не один раз, и не два раза, и не три раза, как это заканчивается в России, тем же самым. Как бы я к Путину ни относился, как бы я ни относился к Сечину, как бы я ни относился ко всем присным, к Ковальчуку и так далее, есть широкая общественная коалиция, я надеюсь, она будет, такой своего рода народный фронт, который будет определять политическое отношение к этому.

Есть суд, независимый суд, который будет определять юридическое отношение к этому. И ради бога, мое личное мнение я могу высказать в газете, в журнале, на телевизоре, так сказать, что я бы порвал бы его на мелкие кусочки, но это не должно определять то, что будет происходить на самом деле, и не должно быть инструмента, позволяющего мне или кому-нибудь другому это самому определить. Потому что как только такой инструмент появится, как бы ни требовало это чувство справедливости, как только появится инструмент, который позволит какому-то одному человеку решить: вот эти плохие, я с ними хочу сделать то-то и то-то, я с ними это сделаю – мы начали движение обратно в том же самом направлении.

О войне в Грузии

– Опять же, давайте, если мы ведем сложный разговор, не выдергивать ситуацию из контекста. Вспомним, почему я перечисляю грузинскую войну в списке тех трех войн, теперь уже четырех, которые начал Путин. Потому что перед Путиным, когда он произвел замену на Медведева, стояла политическая задача: как сделать так, чтобы в стране не пошла либерализация? Как сделать так, чтобы повестка дня сохранилась такая, как при мне? Он нашел это решение с помощью войны, когда он загнал обратно Медведева из того русла, куда на самом деле, ну, давайте скажем, не Медведев, а та часть общества, которую представлял Медведев, хотела двигаться, обратно в империалистическую колею.

Я говорил именно о том, что Путину удалось таким образом сконфигурировать ситуацию, что у Медведева было только два варианта: либо начать эту войну, либо потерять власть. Там, если помните, с [миротворческим] полком была ситуация, когда его специально в качестве "заложника". Путин сделал так, что у Медведева не было выбора: либо ты начинаешь войну сам, либо ты теряешь власть и за тебя войну начинают другие. Речь была именно об этом.

– Я всегда достаточно четко на эту тему высказывался.

– В 2008 году Медведев действительно сказал о том, что он готов рассмотреть вопрос о моем помиловании, если я признаю вину. Я сказал "нет" и остался в тюрьме еще на 5 лет. Так что здесь противостояние тоже было достаточно жесткое, даже в этой локальной истории. Но если мы говорим о глобальной ситуации, то, чтобы определить мою позицию, можно всегда подобрать очень простой критерий. Я за все то, что ведет Россию в сторону демократического выбора. А любые империалистические поползновения не ведут Россию в сторону демократического выбора, а тащат назад в сторону диктатуры.

Путин с помощью этой войны подменил повестку той части общества, которая шла за Медведевым, с демократической обратно на империалистическую. Я каждый раз, естественно, жесточайшим образом выступаю против этого. Но это мне не мешает как человеку, я считаю, прагматичному и понимающему, что происходит на самом деле, и не любящему, в отличие от политиков, коим я не являюсь, говорить красивые фразы, четко формулировать, что вот это возможно сделать, а вот это сделать невозможно. Мне не нравится, что это невозможно сделать, но тем не менее это сделать невозможно. Мне бы, может, очень хотелось бы, но невозможно. Когда я это говорю, на меня, конечно, сразу обрушиваются, но это привычка из бизнеса. Я не могу сказать, что я превращу ваши сто рублей в миллион по мановению волшебной палочки. Я не привык, не могу себя заставить. Если я вижу, что из ваших ста рублей по мановению волшебных палочек останется пятьдесят, я это честно и говорю.

– Для меня лично всегда было неприемлемым признание вины, потому что это удар по чувству собственного достоинства, а для меня ощущение того, что я себя сам уважаю, важнее много чего другого. Тем не менее, я никому не навязываю свою позицию, и я понимаю, что у человека могут быть проблемы со здоровьем, проблемы с близкими, еще какие-то проблемы, о которых мы не знаем, и я бы никого не стал осуждать, если бы человек признал свою вину и попросил бы освобождения. К глубокому сожалению, опять переходя на прагматичную позицию, скорее всего, мы будем иметь дело с тем, что Путин использует Владимира Кара-Мурзу, в частности, как обменную карту, тогда, когда необходимость для такого обмена возникнет по тем или иным причинам.

Об оппозиции в России

– У нас особо нет переговоров, наверное, что переговаривать-то? Собираемся сейчас в разных форматах, я имею в виду российскую демократическую оппозицию с участием тех людей, которые живут в России, естественно, в этом случае в режиме онлайн. С участием людей, которые находятся в разных странах Европы и мира, пытаемся выработать общий подход к этим потенциальным президентским недовыборам. Я уж не знаю, как их назвать, но выборами их назвать невозможно, потому что мы не выбираем там, на самом деле, президента.

У меня создается ощущение, что российские демократические силы нашли набор сценариев, по которым они могут действовать совместно в рамках этого политического процесса. 21-22 октября мы встречаемся с достаточно широкой группой демократических движений для того, чтобы под эгидой Антивоенного комитета России определиться по целому ряду вопросов и по этому вопросу тоже. Мы встречаемся с политологами, пытаясь найти это взаимоприемлемое решение. Я вам скажу откровенно, мне лично как управленцу не кажется настолько важным конкретное решение. Для меня важным является, чтобы в рамках этой повестки была создана коалиция, то есть люди сумели начать работать вместе: российская демократическая оппозиция сумела начать работать вместе. Какой конкретно будет модель, до которой они договорятся, я считаю менее важным.

– Важно, чтобы договорились люди, представляющие подавляющее большинство российской демократической части общества.

– Ну вы же знаете, позицию ФБК: они ни в каких таких встречах не участвуют. Но люди, которые поддерживают Алексея Навального, с высокой степенью вероятности будут участвовать, как они участвуют в работе Антивоенного комитета. Я очень надеюсь, что в течение какого-то времени ФБК поменяет свою позицию, потому что запрос людей, в том числе сторонников ФБК, на то, чтобы была создана демократическая коалиция, действующая совместно, в частности, по этому конкретному вопросу, очень силен.

О Светлане Тихановской

– Потому что Путин – не дурак. Потому что Лукашенко допустил серьезную политическую ошибку. Он дал возможность белорусскому обществу создать эту легитимную фигуру, у которой, реально говоря, было большинство на общенациональных выборах. В России Путин, естественно, такой возможности никому не дает. И поскольку он такой возможности никому не дает, то фигуры аналогичной Тихановской, то есть той, у которой есть легитимная поддержка общества на выборах, возникнуть просто не может, потому что провести такие выборы, например, в интернете – это все-таки игра. Это не означает, что нет решения. Решение, конечно, есть.

Есть прокси-ситуация, когда люди поддерживают тех или иных политиков, тех или иных общественных деятелей с помощью просмотров, с помощью того, что они на них подписываются в различного рода социальных сетях. Это означает, как мы все знаем, что этот человек выражает в значительной степени интересы этих людей, потому что подписываются на тех, кто выражает их интересы: 90% подписчиков, там есть 10% наблюдателей, но 90% тех, кто выражает интересы. Это, конечно, не всегда превращается в политическое действие. То есть ты не можешь сказать, что те, кто на тебя подписался, являются твоими политическими сторонниками. Они могут считать, что ты выражаешь их интересы, но политическими сторонниками являться у кого-то другого.

Тем не менее если те люди, все те люди, которые представляют именно демократические общественно-политические взгляды и имеют такую поддержку от общества, договорятся между собой, будут действовать консенсусно, это будет означать, что в целом они представляют интересы всей этой демократической части общества. В отличие от ситуации с Тихановской, где у нее есть мандат от избирателя, здесь нужен будет дополнительный нюанс, здесь нужен будет консенсус. Потому что ты не знаешь, сколько голосов на самом деле у каждого из этих представителей. Мы двигаемся к этому консенсусу, и я надеюсь, что мы к нему придем.

– Я бы сказал, что все остальное к этому прилагается. Потому что все-таки если люди или организация представляют интересы существенной части россиян, то к этому прилагается признание кем-то.

– Совершенно верно. Мы только что с вами это проговорили, что в тот момент, когда будет создана коалиционная группа, представляющая подавляющую часть российской демократической оппозиции, эта коалиционная группа сумеет действовать в рамках консенсуса, в этот момент и появятся эти политические представители. Я не скажу, что его сейчас нет, он появляется, но немножко фрагментарно.

Буквально три дня назад мы, представители Российского комитета действия, Антивоенного комитета и некоторые другие оппозиционные силы, участвовали в заседании Парламентской ассамблеи Совета Европы. И мы там действовали как единое целое. Мы действовали по отношению к международным организациям как единое целое. И ни у кого не возникло вопроса в Парламентской ассамблее Совета Европы, а с кем нам разговаривать? Ну вот с ними, потому что они все говорят одним голосом. И если нам этот голос удастся институциализировать, а сейчас мы видим, что эта институциализация на базе Антивоенного комитета, на базе его политического подразделения, Российского комитета действия, идет, я думаю, что мы сумеем такую структуру создать.

Еще раз подчеркну, она будет немножко более сложной, чем у Тихановской, вы правильно сказали, она пришла и представляет собой 9-миллионный народ, ну или, во всяком случае, демократическую часть этого 9-миллионного народа. У нас народ 140-миллионный, и нет такого человека, который представляет даже тридцать миллионов этого 140-миллионного народа. Но есть десять человек, десять организаций, которые в сумме эти тридцать миллионов, конечно, представляют.

"Я не ищу места во власти"

– Вы мне задали этот вопрос в начале нашего интервью, я на него ответил и отвечу, наверное, похожим образом и сейчас. Я не ищу места во власти, но я пытаюсь решить гораздо более амбициозную задачу – изменить ситуацию в России. У меня есть очень понятное видение: федерализованная Россия, Россия – парламентская республика, переход к этому через коалицию демократических сил, через так называемый "народный фронт", неважно, как он будет называться на самом деле. Вот та концепция, которую я отстаиваю. Есть концепции иные: есть концепции революционной партии.

– Да, иные разные варианты. Я отстаиваю вот эту концепцию. Если эта концепция, изложенная, к слову, в моей книжке "Как убить дракона", победит, я буду считать свою задачу выполненной. Кто будет конкретными фигурами, реализующими эту концепцию, для меня не так существенно. Я признаю, что есть достаточное количество людей, которые реализовать ее смогут лучше, потому что они политики, им нравится быть политиками.

Тот же самый Дмитрий Гудков, это его, так сказать. Я буду очень рад, если [этим займутся] такие, как он, как Владимир Кара-Мурза, как тот же Алексей Навальный. Я ведь не скажу, что я считаю, что он делает что-то неправильное. Он правильно делает все, за исключением одного маленького вопроса. Не нужна революционная партия, нужно быть частью демократической коалиции, пускай существенной частью, пускай даже тебя председателем изберут, но ротирующимся председателем. С этой точки зрения я его вполне себе поддерживаю, считаю, что классно будет, он как политик имеет право стремиться к власти. Но перед троном нужно остановиться. Это ключевой вопрос.

Если ты готов остановиться перед троном и сказать: "Нет, вот сюда я не пойду, вот это вот креслице, пожалуйста, на хрен, а вот мы останемся за этим круглым столом все вместе", – вот тогда я твой преданный сторонник. А вот в тот момент, когда скажешь: "Никто не видит? Нет, никто не видит? Ну вот я сейчас оп – и задницу умастил", – вот этого я постараюсь не допустить, если от меня будет зависеть.