Общественно-политический журнал

 

«Ум говяжеский»

Субпродукты

Человек, склонный к думанью, рефлекторно стремится понять или хотя бы отыскать ключ к пониманию всего того, что происходит вокруг него, в том числе и то, что понимания принципиально не предполагает.

Одним из традиционно сложившихся механизмов на пути к пониманию служат сопоставления, чаще всего исторические.

Вот мы и ищем сходства или различия между структурными и фактурными особенностями нынешних времен и времен прошедших. Самыми наглядными и эффектными объектами для не менее эффектных исторических сопоставлений служат, соответственно, два самых эпических по своим последствиям и поэтому самых поучительных проекта прошедшего века. Речь, как легко догадаться, идет о нацистской Германии и Советском Союзе.

Различий, может быть, не меньше, чем сходств. Но сходства кажутся ярче и очевиднее.

Я как человек, проживший до вполне взрослого возраста в СССР, переживший волей историко-биографических обстоятельств несколько эпох, родившийся еще при жизни Сталина и заставший довольно бесславное окончание коммунистического проекта, вольно или невольно сравниваю все, что теперь, с теми временами.

«Похоже? Непохоже?» — думаю я всякий раз. А этих разов становится все больше. Что-то очень похоже, очень знакомо. Как говорится, до боли. Что-то — совсем нет.

«Нового ничего не бывает», — говорят скептики. Да и я так часто говорю. Хотя и бывает, конечно.

Ильф и Петров ввели когда-то в обиход крылатое понятие «застенчивый воришка». И постоянно обогащающийся разными деталями и нюансами образ этого застенчивого персонажа прочно вошел в быт нескольких поколений.

Нынешнее время, как я замечаю все чаще и все нагляднее, характерно какой-то прямо тотальной потерей стыда. Некоторые называют это честностью.

Во все времена были люди не чистые на руку. Всегда были доносчики и стукачи. Всегда были агрессивные невежды. Всегда был угрюмые тупицы. Всегда были беззаветные вруны. Всегда были воры и воровки на доверии. Всегда были шлюхи обоего пола — иногда в прямом, но чаще в переносном смысле. Всегда были те, кого еще в начальных классах средней школы называли «подлизами» и очень не любили. Всегда были те, кто не только свои мнения по разным вопросам бытия, но и свои базовые убеждения узнавали от начальства.

Но и всегда — до поры до времени — существовал пусть и тончайший, но все же очевидный и заметный слой каких-то, может быть не вполне сформулированных и отрефлексированных, но более или менее общих представлений о том, что все это «не есть хорошо».

А потому носители всех только что перечисленных и многих других качеств и свойств из этого ряда не слишком-то гордились этими своими свойствами. Некоторые с разной степенью успешности их скрывали, некоторые их упрямо отрицали. Но уж точно никто ими не гордился и не хвастался.

В наши дни абсолютно пропал даже намек на стеснительность подобного рода. И разнообразные люди абсолютно не стесняются быть активными невеждами, азартными стукачами, мрачными и злобными тупицами.

Не только не стесняются, но даже и гордятся. Но даже и дают понять, что это норма и есть, и как же, мол, иначе-то! Или, пуще того, а где по-другому!

Да и зачем стесняться, когда в качестве универсального оправдания и даже, если угодно, возвеличивания всех этих чудных человеческих свойств специально обученными циничными дядями и тетями было придумано уютное и обещающее мелкие или крупные бонусы, или проще говоря, «ништяки» слово «патриотизм».

Те из них, кто все же склонен к некоторой рефлексии, этим словом, как ярко разукрашенным картонным щитом, пытаются прикрыть свой срам.

Те же — и их все больше, — кто к рефлексии не склонен вообще, горделиво держат эту картонку над головой, прочие части своего патриотического тела радостно и уверенно выставив на всеобщее обозрение.

Некоторая застенчивость, свойственная людям советского периода, была, конечно, не столько «завоеванием Октября», сколько досадным рудиментом проклятого прошлого.

Я ведь еще застал «дореволюционных» людей, говоривших «до войны», подразумевая при этом войну еще ту, Первую мировую и, соответственно, Гражданскую.

Я помню еще дореволюционные вещи и вещички. И в изрядных количествах. Эти мелкие и крупные предметы (не антикварные, нет, вполне обиходные) вкупе с предметами трофейными, то есть тоже как бы «не от мира сего», эти связки видавших виды конвертов с письмами, эти найденные в углу дровяного сарая заплесневелые фотоальбомы с неведомыми и совершенно инопланетными мужчинами в инженерских мундирах, женщинами в кисейных платьях и подростками в гимназической форме — все это вместе помимо чьих-либо намерений постоянно напоминало о какой-то другой жизни и о каком-то береге дальнем.

Сам облик этих альбомов, этих нераскрытых конвертов, этих вещей и вещичек каким-то не явным, каким-то косвенным образом напоминал о каких-то затерянных временах, когда существовали и были необычайно важны и насущны разные ушедшие теперь в небытие понятия, такие, например, как честь.

Тупых и дремучих было много всегда. Я во всяком случае особого дефицита не помню. Но я помню времена, когда по разным причинам тупость и невежество были не в моде, когда полуграмотные тупицы в своих публичных проявлениях предпочитали притворяться образованными и неплохо соображающими.

Получалось это не у всех одинаково убедительно, но они старались, это точно.

А сейчас они не притворяются. Потому что это не только можно, но и вполне приветствуется. А если повезет, то еще и неплохо оплачивается.

И более того. Некоторые не вполне тупые и не вполне дремучие, но при этом хорошо улавливающие чуткими ноздрями тот несвежий дух, который они принимают за «дух времени», симулируют тупость, дремучесть и цветущее сладострастное мракобесие.

Сильно отличается от советского и дискурс нынешней власти, ее официальная риторика.

Коммунистический агитпроп говорил, в общем-то, о том же самом, о чем говорят и нынешние. То есть ни о чем. Но на совершенно другом языке. Тот язык был почти марсианским. На нем никогда никто не разговаривал, кроме их самих, кроме газет и текстов, которые с постными лицами и торжественно-юбилейными интонациями зачитывали теле- и радиодикторы.

Нынешние говорят на необычайно знакомом языке. И в этом, между прочим, их сила.

Говорят, что это, мол, «язык подворотни». Нет, это не точно, мне кажется.

Этот язык совсем, прямо скажем, не новый. Он старый, хотя долгое время он находился на периферии общественного сознания. Это не язык деревни, не язык колхоза, не язык завода или гаража. Это не язык курилки научно-исследовательского института или студенческого общежития. Это язык той специфической социальной группы, которая и во времена моего детства, и во времена моей молодости концентрировалась в непосредственной близости к пивному ларьку.

Там всегда шел оживленный, очень важный и, разумеется, поражающий своей универсальной компетентностью и экспертной глубиной разговор обо всем на свете. В том числе и о политике. В том числе и о политике международной. В том числе и о литературе с искусством.

Лексика, фразеология, логические построения и, главное, неопровержимая доказательная база всех тех, кто теперь сидит в телевизоре, заимствованы непосредственно оттуда, из народной, как говорится, гущи.

Сейчас как-то не принято и даже, в каком-то смысле, неприлично говорить о некоторых вещах, о совести, например. Или о чести. Да и умом считается что-то совсем другое, чем считалось раньше.

В советские годы эти вечные и необходимые для жизни категории все же существовали в дискурсивном пространстве. И не только у нормальных, у живых людей.

Агитпроп тоже пытался оседлать эти ценности, присвоить их, приспособить их исключительно для себя и своих нужд. Многочисленные плакаты, сообщающие нам всем о том, что «Партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи», прикрывали собой не менее многочисленные — и буквальные, и символические — неряшливые дыры в заборах.

По поводу чести и совести было, конечно, множество анекдотов. Что же касается «ума», то меня когда-то позабавил рассказ моего приятеля, в те годы посещавшего по своей профессиональной надобности разные республики бывшего СССР.

Так, оказавшись в каком-то маленьком городке, кажется, в Азербайджане, он зашел в продуктовый магазин. В мясном отделе его взгляд упал на какую-то крайне не аппетитную на вид бесформенную субстанцию неопределенно серого цвета, напомнившую ему кусок поролона, которым, прежде чем положить его на прилавок, несколько месяцев мыли жирную посуду.

На ценнике было написано что-то на местном языке. Чуть ниже следовал русский перевод. По-русски эта субстанция называлась «Ум говяжеский».

Прежде чем мой приятель смекнул, что на этом языке «мозг» и «ум» обозначаются, по-видимому, одним и тем же словом, прошло некоторое тревожное, полное мучительных раздумий время.

«Говяжеские» честь, совесть и прочие добродетели, усилиями неведомого наивного переводчика переведенные в разряд малопривлекательных субпродуктов, в этом магазине обнаружены не были. Видимо, их в тот раз просто не завезли. Дефицит все-таки.

Лев Рубинштейн

Комментарии

Юрий Горм on 15 сентября, 2019 - 22:08

Складно написано, друг мой. Я, видимо, тоже тебе ровесник. Всё помню и также всё сравниваю чуть ли не с ностальгической, как у тебя, ноткой... Но, полагаю, мы с тобой уже "отстой", а будущее поколение обязательно разберётся что-к чему и расставит все наши человеческие, и не человеческие, понятия по полочкам... Уверен в одном: будущее поколение будет умнее и совестливее. И жить оно будет, конечно же, намного лучше чем сегодня. Давай просто перефразируем хрущёвское: "Будущее поколение будет жить при коммунизме" на "Будущее поколение будет жить по совести". А чтобы нас не обвинили в словоблудии, добавим: "и по Закону". Да-да, по Закону, равному для всех, без исключения!..