Я постепенно начинаю смиряться с тем, что дом - это то, что меняется

Я из страны, которой больше нет. Помню, как два десятка лет спустя после того, как она распалась, осенью 2011 года, я собралась в поездку, надеясь найти свою потерянную Югославию. И меня совсем не смущал тот факт, что ее уже давно не существует.

В те годы моим домом формально был Нью-Йорк. Но я была профессиональным странником, зарабатывающим на жизнь путевыми заметками, вечно в поездках.

У такой жизни даже был определенный оттенок гламура: вчера я плавала под парусом на Галапагосских островах, сегодня я поселилась в бунгало на Боре-Боре, а через несколько дней меня уже ждали переулки Лиссабона или пыльные грунтовые дороги Боливии.

Моя жизнь превратилась в карусель уникальных впечатлений, с которой я была не в состоянии сойти.

Но эти непрекращающиеся путешествия никак не помогали мне забыть о непреходящем, назойливом чувстве - ощущении изгнания. Я жила повсюду - и нигде. И хотя я слышала, что непривязанность - это замечательно, мне было трудно примириться с этим.

Два вопроса не покидали меня, куда бы я ни приезжала: где мой Дом - и, может быть, именно это место я назову своим Домом?

Вопросы эти постоянно подгоняли меня, не давали успокоиться. Где-то далеко должно быть Место, которое я назову Домом, ведь правда?

Я выросла в Загребе - в то время втором по величине городе Югославии (сейчас - столица Хорватии). В детстве я собирала смурфиков. У меня было семь кукол Барби, все, кроме одной, длинноволосые блондинки. Для разнообразия одну я коротко подстригла и покрасила ей волосы черным маркером.

У меня были розовые кроссовки фирмы Nike, которые отец привез мне в 1984 году из командировки в Мексику, я их ужасно любила и гордилась ими. Я смотрела американские фильмы, была влюблена в Дилана, читала стихи Элиота и слушала The Smiths. Мои родители часто ругались, но в общем у меня было абсолютно нормальное детство.

Однако когда в 1990-е Югославия стала разваливаться на части в ходе войн, мир вокруг меня вдруг как будто сжался. И чем дольше шла война, тем ниже опускался потолок над моей головой.

Я росла, потолок становился все ниже, и деться мне было некуда, я задыхалась в замкнутом пространстве, и мне не хотелось провести всю оставшуюся жизнь, пытаясь пробить потолок головой.

Мне хотелось, чтобы надо мной было высокое синее небо. И я уехала.

Я не была беженцем. В 1993 году меня никто не вынуждал покинуть страну, я уехала в изгнание добровольно.

Но и спустя более 15 лет, исколесив земной шар вдоль и поперек, я понимала: в душе я так и не примирилась с тем, что уехала.

Все это выглядело так, словно кто-то внезапно выдернул ковер у меня из-под ног и всё, что мне остается, - это балансировать на непрочном канате, сплетенном из воспоминаний о почти мифической стране. Воспоминаний, в правдивости многих из которых я даже не уверена.

И вот однажды снежным вечером, когда я смотрела в окно своей квартиры в Бруклине, мне в голову пришла идея.

Я поеду туда, где была моя родина, и посмотрю, что от нее осталось, попробую понять смысл всех этих войн, которые начались после того, как Словения в 1991 году провозгласила независимость: за это право воевала Хорватия, была ужасная гражданская война в Боснии, закончившаяся подписанием в 1995-м Дейтонских соглашений, были натовские бомбежки Сербии в 1999-м…

Меня не интересовала политика прошлого, политика той страны, паспорт которой уже давно недействителен. Я хотела погрузиться в те эмоции, которые это несуществующее государство до сих пор вызывает у людей, его потерявших - в том числе у меня.

Бюджет мой был весьма ограничен, планы мои были наполеоновскими, и еще мной владел страх - страх того, что я там могу обнаружить. Я боялась открыть ящик Пандоры, полный потерь и горестей, принесенных войнами.

Холодным октябрьским утром я прилетела в Загреб. В 18:00 я погрузилась на автобус, отправляющийся в столицу Македонии Скопье, заняв место номер 39 у окна.

Мне предстояло 12-часовое путешествие туда, где меня никто не ждал. Недаром многие из знакомых, кому я рассказала о своих планах, сочли их странными…

И тем не менее, как и планировала, я путешествовала в течение шести недель - примерно по неделе на каждую бывшую югославскую республику, а ныне независимое государство: Хорватию, Словению, Сербию, Черногорию, Боснию и Герцеговину, Македонию.

Я взяла с собой пару давно устаревших путеводителей, выпущенных еще до того, как Югославия погрузилась в гражданскую войну.

В ходе поездки я встречалась с людьми - главным образом для "кофейных разговоров". В Югославии выпить с кем-то кофе ("кава") всегда было делом святым. Я поддержала эту традицию.

И уже спустя пару дней я поняла: истории, которые мне рассказывают люди за чашкой кофе, - это самое интересное, и путеводители так и остались лежать на дне моего огромного рюкзака.

На протяжении всего путешествия я лелеяла надежду, что кто-нибудь вот-вот скажет мне нечто сокровенное, что станет квинтэссенцией всего: и моей собственной жизни оторванного от корней странника, и медленной, жестокой смерти страны под названием Югославия, из-за чего целое поколение до сих пор испытывает чувство потери родного дома.

Я знала, что я такая не одна, но мне хотелось понять, как другие пережили этот коллективный опыт превращения в распавшуюся на фрагменты нацию.

Наверняка кто-то должен сказать те слова, за которыми я охочусь, в которых воплотятся мудрость и здравый смысл, которые позволят мне наконец понять, что произошло, успокоиться и начать жить дальше…

Но этого не случилось. Зато случилось кое-что иное.

Истории, рассказанные мне людьми, неожиданно стали самым главным в моей поездке.

Я встретилась с более чем полусотней людей, я записала беседы за чашкой кофе с философами и бывшими боевиками, политиками и поэтами, с активистами, художниками и артистами, с музыкантами, учителями и сотрудниками неправительственных организаций.

"Должна признаться, Югославия так для меня и не кончилась. У меня случай югоностальгии, - на первой же встрече в Скопье сказала мне Данче Чаловска. - Югославия - часть моего взросления, часть меня нынешней, и так оно и останется".

Я вышла на Чаловску через нашего общего друга из Нью-Йорка. Она - дочь Тодора Чаловски, известного македонского поэта, да и сама пишет стихи.

С высветленными волосами, с широким лицом с крупными чертами и блестящими глазами, она сразу подхватила меня под руку, как будто мы старые подружки, и с первой же минуты начала называть меня "драга" (дорогая).

Одним необычно теплым для поздней осени вечером я бродила по булыжным улицам района Стара Чаршия ("Старый Базар") в Скопье - шла вдоль лавок, где продают кожаные вещи, изделия из меди, одежду, проходила мимо прилавков, на которых были выставлены свадебные наряды и традиционная крестьянская кожаная обувь, опанчи.

Откуда-то со двора доносился такой сильный и манящий запах, что я невольно свернула туда. В тени платанов и инжиров две женщины в платках здоровенной деревянной ложкой размешивали в громадном котле красное варево.

Они готовили знаменитый балканский айвар, овощную икру из жареного красного перца. Процесс очень трудоемкий и долгий.

Я вызвалась помочь, и мы стали по очереди размешивать красное пюре. Потом одна из женщин, Усние, приготовила нам кофе по-турецки, а другая, Сабрие, принесла на деревянном резном подносе традиционный фруктовый компот, который здесь называют "слатко" и который действительно очень сладкий.

Я спросила Сабрие, что она помнит про Югославию. "Жизнь тогда была намного лучше", - сказала она.

Так я и выслушивала всех моих "кофейных" собеседников - как путешествующий психотерапевт. Я впитывала в себя их истории вместе с 13-й или 14-й чашкой кофе за день и задавала вопросы про Югославию. Слушала, записывала и становилась свидетелем невольно выплеснутых эмоций...

Некоторые углублялись в политику, пытались найти виновных, предлагали собственные теории, объясняющие, почему распалась Югославия.

Другие просто рассказывали о личном - вспоминали о друге детства, которого они потеряли, о члене семьи, с которым порвали общение.

Со мной делились гневом, разочарованием, отчаянием. Кто-то был меланхоличен. Кто-то говорил, что испытывает чувство, будто его предали. И - общее ощущение, что все мы потеряли что-то ценное.

Итак, мне предлагали много вариантов ответов. Но главного Ответа не было.

Когда я вернулась в Нью-Йорк, я начала снова прослушивать все эти рассказы. Как бродяга, собирающий на пляже камушки и ракушки, я перебирала свои находки, которые еще хранили в себе звук морского прибоя.

Но истории этих людей словно сковали меня. Меня как будто придавила ответственность: должна ли я рассказать другим то, чем поделились со мной? И как вообще это рассказать?

Порой в жизни бывает так, что ты гоняешься за некоей потрясающей историей. Семь лет назад и я гонялась за тем, что, как мне казалось, удовлетворит съедающее меня любопытство и исцелит от постоянного стремления куда-то ехать.

Вернувшись к своим корням, думала я тогда, я вновь обрету это ускользающее от меня чувство принадлежности и избавлюсь от неопределенности в отношениях с бывшей своей страной.

Но и через семь лет я всё такая же (хотя, конечно, кое-в-чем изменилась - например, стала старше). То путешествие не излечило меня от склонности к перемене мест, как я надеялась. Но оно дало мне возможность заглянуть в души людей, когда-то живших в Югославии, а потом оставшихся без нее.

Семь лет спустя я постепенно начинаю смиряться с тем, что дом - это то, что меняется.

Чувство принадлежности тоже трудноуловимо, а страна, где я выросла, осталась существовать только в моем воображении. Ее больше нет - если не считать нашей коллективной памяти.

Порой путешествие - это не то, что исцеляет, а просто путешествие к своим истокам. И это тоже немало.

Anja Mutic