Вы здесь
«Крысы выходят наверх только когда чувствуют, что человек бессилен, потерял надежду и опускается на дно»
Фрагмент из книги Вадима Делоне "Портреты в колючей раме"
Я как-то оговорился, что страшнее вшей и доносов в лагерной зоне ничего нет. В ту тяжкую зиму нагрянули на нас беды и похуже. В зоне появились крысы, настоящие, натуральные крысы величиной с кошку. Я раньше думал, что крысы ищут места поукромнее и посытнее, в подвалах бакалейных лавок, в трюмах кораблей. С чего бы это они вдруг оказались здесь, в нашем совсем оголодавшем лагере? И тут мне вдруг показалось, что я понял — крысы выходят из подполья только, когда чувствуют, что человек бессилен им сопротивляться, потерял надежду и опускается на дно.
В один из этих дней на лагерном разводе я увидел, что у Соловья окровавлен и изуродован нос.
— Неужели Конопатый с дружками?
— Да нет, не эта шушерня. Проснулся ночью от дикой боли — серая хвостатая тварь мне нос дерет.
— Что же ты сделал? — похолодев, спросил я.
— Да что говорить! Ничего тяжелого под рукой нет, пришлось изловчиться и придушить.
Нашествие крыс довело лагерь до полного отчаяния. Днем мы по-прежнему работали на измор, ночами не спали. Начальство выдало нам несколько мышеловок, но крысы спокойно обходили их стороной. Мы дежурили у дверей и у щелей со швабрами и сапогами в руках, но это мало помогало. Все рвались работать в ночную смену. Так продолжалось месяца два. Потом крысы так же неожиданно исчезли, как и пришли. Лагерь с облегчением вздохнул, но ненадолго.
* * *
Вскоре администрация объявила нам секретное постановление из Москвы, по которому каждый барак мы должны были собственноручно окружить колючей проволокой. Общение с заключенными других бараков запрещалось и влекло за собой тяжкие наказания. Мало того, нас обязали носить на лагерных робах и телогрейках нашивки с номерами и фамилиями. Разумеется, и Леха Соловей, и Гешка Безымянов, и я немедленно угодили в карцер за отказ выполнять вышеизложенные указания. Там же оказалась и вся компания Конопатого. Лешка крикнул мне из соседней камеры:
— Ну вот, опять приходится с блатными объединяться!
Каждый вечер, дотягиваясь до узкого оконца карцера, я видел, как Архипыч и другие трудяги плетут проволоку вокруг наших бараков. Их выгоняли на это общественное мероприятие после обычного рабочего дня. Я подумал: Вот он - символ реального социализма, - заставить честного работягу окружать самого себя и других колючей проволокой". Через 15 суток в карцер заявилось все лагерное начальство во главе с майором Мичковым. Нас согнали в узкий коридор.
— Вот что, бунтари, — сказал Мичков, глядя поверх наших бритых голов, — вы отказались строем в столовую ходить, за малолеток против СВП выступили — я вас гноить и добивать не стал. Но это - местные дела, А теперь указ из Москвы. Проволоку и без вас натянули. Выпускаю всех в зону из карцера на один день. Даю время на размышления и предупреждаю, что отказ носить нашивки с номерами приравнивается к лагерному бунту, то есть, как известно, от шести лет добавки к сроку до расстрела.
Мы медленно разбрелись по уже огороженным баракам. У ворот каждой микрозоны стояли надзиратели из СВП. Но даже они в этот день пропускали нас беспрепятственно из одного барака в другой. Вечером мы должны были дать ответ майору Мичкову. Мы долго бродили с Лехой по зоне. Он весь как-то осунулся и съежился. Даже голубые его глаза совсем потемнели.
— Что же нам делать, политик, сдаваться? Дозволить на себя бирки наклеить?
Меня и самого мутило и пошатывало.
— Слушай, Леха. Ты же знаешь, наши души и так пронумерованы, и на каждом из нас клеймо. Вся наша жизнь у них на виду. Да и на мысли наши у них досье. Я понимаю, что унизительно, но я бы на твоем месте отступил и других бы уговорил, это в твоих силах. Впрочем, тебе решать.
В продымленной курилке туберкулезного барака сошлись те, кого Мичков соблаговолил выпустить из карцера. Все ждали, что скажет Соловей.
— Вот что, ребята, — медленно, растягивая слова, начал он. - Это их ментовская подлость. Это их позор, а не наш. Пусть разводят свою чекистскую канцелярию. Служить им все равно мы никогда не станем. А вон политик обещает, если на волю выйдет, нашивки наши продемонстрировать разным знаменитым людям из этого, как говорится, свободного мира.
Помолчали. Кто-то из блатных поднялся и сказал:
— Наверно, ты прав, Соловей. Добро бы за дело идти под расстрел, а то за номер на робе. Только пусть сами этой потехой занимаются, мы им не портные.
Передали на вахту свой последний ультиматум. Все сбросили лагерные робы и остались в одном нижнем белье. Мигом прибежали посланные начальством члены СВП. Мы в оцепенении ожидали, пока они „украшали” нашу одежду.
Когда все разошлись, Леха не выдержал. Он отвернулся к стене и как будто цеплялся за нее дрожащими пальцами.
— Продал я все, политик! Принцип свой предал! Я ж никогда перед ними не отступал!
— Леха, — сказал я ему, — не терзайся, мне и самому не легче. Ты же понимаешь, какие там знаменитые люди в каком-то свободном мире будут рассматривать эти нашивки! Как говорится, просто блеф! Но ведь всем этим ребятам тоже хотелось поверить и твоим словам, и моим сказкам...
Леха знал, что мне не до шуток. В то время мне лепили новый срок. Конфисковали на очередном шмоне письмо Солженицыну, в котором я на страницах пятидесяти проводил сравнительное исследование общности и различия между сталинскими и брежневскими лагерями. Приехавшее следствие трясло всю зону, пытаясь найти на меня показания. И точно раскрутили бы мне семерик, когда б не Леха, пустивший по зоне словцо, что собственными руками замочит каждого, кто даст на меня показания.
Как выяснилось, никому не захотелось купить себе досрочное освобождение ценой моей жизни, зная, что расплачиваться придется с Соловьем. Следствие поразилось, что не удалось расколоть такую обычно податливую уголовную зону, но так ничего не добившись, и убралось восвояси. А блатные прониклись ко мне еще большим уважением, ибо, размышляли они, всякий человек, даже мужик свой звонок знает, а политик не знает, будет ли звонок. Но в то смутное время следствие было еще в полном разгаре, и ни Леха, ни я не ведали, как обернутся события.
* * *
Летом 71 года кончался мой лагерный срок. Тем, кто должен был освободиться в один день со мной, выдали паспорта. Мне - нет. Многие мои соузники переживали - выпустят меня или продлят срок. Утром 25 июня я раздавал свой нехитрый лагерный скарб - книги, зарубежные открытки, бритвы, теплое белье, все, что мне сумели передать друзья, минуя надзор, все, что удалось сохранить после бесчисленных обысков. Соловей провожал меня до вахты. Бригаду его уже загоняли в рефрижератор.
Когда я явился на вахту, туда вызвали надзирателя, который в очередной раз тщательно побрил мне голову. Процедура эта могла означать только одно — новый срок. Под конвоем меня повели в штаб лагерной администрации, находящийся за зоной в 100 метрах от запретки. В комнате, где мне велено было ожидать вызова самого начальника лагпункта, сидели двое респектабельных мужчин в штатском и молча курили. Только скользнув взглядом по их непроницаемым лицам, я сразу понял — вот и опекуны из КГБ. Я подошел к окну. Автобус, который должен отвозить освобожденных в город на вокзал, еще не уехал. Это вселяло некоторую надежду. Наконец вызвали к начальнику лагеря.
— Каковы ваши убеждения? - он замялся, не зная, как ко мне обратиться — „заключенный” или „товарищ Делоне”. И то, и другое было как-то неуместно.
— Убеждения мои остались прежними, но я за них уже отсидел. Да и в настоящий момент этот вопрос неактуален — судя по советской прессе, в Чехословакии достигнута полная нормализация. Вы своего добились. А что до будущего, то если вы вновь задумаете кому-нибудь оказать „братскую помощь” танками, я уж, увольте, поддержку вам не гарантирую.
— Ну ладно, теперь-то вы чем намерены заниматься?
— Литературным творчеством, — безмятежно ответил я.
Полистав папку с моим делом, начальник вздохнул:
— Впрочем, и правда, здесь есть похвальные отзывы о вас известных советских писателей. Так и запишем для порядка: „Намерен заниматься литературным творчеством”. Ждите здесь, есть еще некоторые формальности.
Через пять минут начальник вернулся.
— Ступайте в канцелярию за паспортом.
Когда я вышел, лиц в штатском в приемной уже не было. Автобус с освободившимися ждал меня уже три часа. Не обращая внимания на окрики конвоя, я подошел к лагерным воротам и вскинул над головой скрещенные руки. Я знал, что зона ждет этого знака, кто-нибудь да увидит и поймет, что я на свободе. Я медленно побрел к автобусу. Как ни покажется это многим странным, никакого чувства облегчения я не испытывал. Скорее, я ощущал горечь от того, что не в моих силах помочь чем-то реальным моим друзьям, оставшимся на зоне. Не смогу помочь ни сейчас, ни когда их выпустят за ворота лагеря. Я знал, что никакой литературной и общественной деятельностью мне заниматься не дозволят...
Вадим Николаевич Делоне (1947-1983) — русский поэт, писатель, педагог, диссидент. 1 октября 1968 года за участие в демонстрации 25 августа 1968 года против ввода советских войск в Чехословакию осуждён по статьям 190-1 и 190-3 Уголовного Кодекса РСФСР по совокупности с учётом предыдущего неотбытого наказания на 2 года и 10 месяцев лагерей. Срок отбывал в уголовном лагере в Тюменской области. Освобождён в конце июня 1971 года по отбытии срока. 3 января 1973 в Москве по делу «Хроники текущих событий» была арестована жена Делоне — Ирина Михайловна Белогородская. Впоследствии она была помилована до суда. В ноябре 1975 года Делоне эмигрировал из СССР вместе с женой. В дальнейшем жил в Париже, где и умер во сне от сердечной недостаточности 13 июня 1983 года.