Общественно-политический журнал

 

Жизнь без войны. Глава 12

(Предыдущие главы: глава 1, глава 2, глава 3, глава 4, глава 5, глава 6, глава 7, глава 8, глава 9, глава 10, глава 11)

12. Откуда дровишки?

Иногда задаешь себе вопрос, отчего и как люди, поколениями варивашиеся в одном идеологическом бульоне, в какой-то момент расходятся в мировозрениях. Да так, что слушать и слышать друг друга не хотят. Глотки готовы  друг другу перегрызть. Особенно, когда это обнаруживается у сверстников, с которыми, казалось, еще совсем вчера были единомышленниками. Встречаешь такого спустя много лет и диву даешься – ни единой точки взаимопонимания. Спрашиваешь себя порой: а может  это не они поменялись, а ты? Или может ты их неправильно понимал, а они –тебя? Или ты попал в другой бульон, а они остались в том же?

Пытаюсь отыскать в памяти первые симптомы «инакомыслия», если под этим понимать отклонения от русла традиционной идеологии. И обнаруживаю их лишь на студенческой скамье. В школе – даже в старших классах, их не припоминаю. Хотя у нас был продвинутый учитель, который  на уроках истории не столько вещал, сколько размышлял и оценивал прошлое с большой долей иронии и сарказма. Но это не цепляло. Да и не было среды, в которой бы это переваривалось. Ни дома, ни в подворотне. Сверстники, среди которых проходило детство и ранняя юность, вполне обходились проблемами и удовольствиями,  которые были вне политики. И даже само это слово отсутствовало в нашем словаре. Это был обиход типичных подростоково-юношеских занятий: спорт, драки, танцы, мода, девочки...

Помню, когда сняли Хрущева (это был восьмой класс), возник спор с отцом. Тот сказал: «Поделом. Сколько можно терпеть этого клоуна».  На что ему возразил: «Вот теперь, когда убрали, вы все критиковать горазды». Но это была чисто эмоциональная «реакция справедливости», не подкрепленная никакими сколько-нибудь систематизированными аргументами.  Да, про кукурузу, про «Карибский кризис» мы что-то слышали, но краем уха, как и все прочие радионовости. А газет не читали. Читали приключенческие книжки, детективы и особенно научную фантастику. Или «взрослых» авторов вроде Мопассана или Золя. Они то и давали коктейли из экзотики космоса и эротики, которые смаковались во дворе.

Политические ноты в мировозрение вошли лишь в студенчестве. На истфаке изолироваться от них было невозможно даже при желании. При этом идеологическая обработка происходила одновременно с двух сторон: «правильная» со стороны официоза с кафедр и комсомола. И «неправильная» -  с помощью отдельных ироничных педагогов и нахватавшихся уже крамолы старшекурсников. Вторая, безусловно, была привлекательней благодаря своей интригующей запретности, изяществу и унисону с общей атмосферой Большого города. Поэтому не удивительно, что под ее влияние попадали абитуриенты, которые настолько увлекались этими адреналиновыми дозами, что порой балансировали на грани дозволенного.

В частности, еще в пору первой картошки среди моих однокурсников родилась игра, которая продолжалась года два и втянула в себя несколько десятков ребят. И это было довольно крамольное развлечение. В нем был Вождь «прогрессивного и реакционного человечества, а также и всего живого на земле», гимн, тексты постановлений, съезды и пленумы, целые серпантины рисованных «кинохроник» с эпизодами борьбы со всевозможными оппозициями и недругами. Сочинялись забавные стишки и песенки, в которых подвергались осмеянию и разгрому «враги партии», назначаемые то из  каких-нибудь сокурсников, то из преподавателей. В общем, ни более, ни менее, как этакая пародия на  родную политическую систему.

Вот, к примеру, как звучал первый куплет партийного гимна: «Много песен народ о свободе сложил. Они все оказались туфтой. И тогда наш Матвей на все х..р положил. И сказал : «Это братцы не то». Мы начинаем собственную песню. И старые не будем больше петь. Она когда-нибудь станет всех известней. Она весь мир сумеет облететь...». До сих пор удивляюсь, как не дошло все это до КГБ и суровой показательной порки?

А, может, и дошло. Просто сверху решили не раздувать столь объемного дела. Ведь разгонять и судить пришлось бы почти целый курс. Может, все же постановили квалифицировать все это как детскую забаву? Тем более, что многие из баловников были из начальственных семейств и прилежными учащимися, ни в чем ином за пределами игры в «отклонениях» незамеченными. Может, сказалась тогда – в конце 60-х - еще инерция «оттепели»?

При всем притом, анализируя себя и проецируя на современников, должен признать, что подавляющее большинство нас в основе своей оставались «совками». Что это означало? То, что власть осмеивалась и поносилась персонально, но не как система. Мое поколение – вплоть до самых 90-х – ерничало и негодовало, порой даже едко куражилось над маразмом дряхлых вождей, возмущалось  несправедливостью или глупостью местных партийных начальников. Но при этом не видело, не понимало или не принимало «капиталистического способа производства». И даже не помышляли себя вне привычной социалки с бесплатным обучением и лечением. Само слово «антисоветчина» понималось весьма узко - исключительно как  протест против  власти, но не как против общественного строя. Судя по себе и окружению, пусть даже самому ершистому, мы весьма туманно и неверно представляли себе и механизм современной рыночной экономики, и политическое устройство «демократического общества»  с его многопартийностью, разделением властей  и парламентской системой. Даже такие понятия как биржа, банк, залог, норма конкуренции, менеджмент и рыночная экономика отсутствовали в нашем словаре или были весьма смутными понятиями.

Конечно же, благодаря литературе, кино и рассказам редких путешественников за бугор, некое представление о той жизни у нас присутствовало. Они бударажили воображение, рождали зависть и тоску, вопрос, а когда мы так заживем. Но эти внешние картинки ничего не добавляли к пониманию, как там все устроено. И каковы реальные отношения между людьми на Западе. Сами они казались из другого теста и с совершенно иными ценностями. Ведь даже те немногие, кому удавалось вырваться в Рим или Париж, в стадном состоянии и под строгим приглядом чекистов могли увидеть лишь фасад Запада. И он даже в пределах Варшавского лагеря производил сильное впечатление. Но это был глянец, который идеологические архаровцы интерпретировали как «витрину буржуазного мира», маскирующую его истинные пороки. Только ведь он скрывал и действительную глубинку забугорной жизни - с ее обычными человеческими заботами и переживаниями. С реальными проблемами, а не пропагандистскими страшилками.

В общем и в своем отрицании, и в лояльности к «советской власти» люди моего поколения питались крайне поверхностным представлением о том, какая альтернатива таится в сказочном Зазеркалье . И недовольствуя в адрес того, чем и в чем жили, они слабо представляли, что грядет на смену.

И вот случился обвал, который в меру своей тектоники сам по себе оказался болезненным. И переход  из одного состояния в другое был достаточно неприятным на всем посткоммунистическом поле. Что в Польше, что в Прибалтике и даже ГДР под крышей западных родичей. Помню, как в начале 90-х знакомые из Восточного Берлина без всякого энтузиазма комментировали объединение Германии: «Ну и что мы от этого выиграли? Стали людьми второго сорта. Что с того, что в ФРГ – 500 сортов колбасы, а у нас было – 50. Спрашивается, какая разница в этом разрыве кроме проблемы выбора? Зато при этом у нас еще и социалка была бесплатная».

В российской редакции он и вовсе обрел сейсмограмму вселенского землетрясения. Тот образ, точнее – образина, в которой капитализм обосновался в России, столь же похож на его современную ипостась, как умный пес на волка или шакала. Шкура и фигура похожи, а повадки инородные. Продиктованный интересами сверху, он изначально обрел форму некоего госфеодализма, в котором кормушку разделили между собой номенклатура и всплывшие со дна общества бандиты. Этот продукт уже в виде порядка и стабильности в монархической форме и был закреплен впоследствии.

Конечно, в строго терминологическом значении «госкапитализм» - это фигура речи. Но это вовсе не означает, что в ней нет реального смысла, диктующего право на собственное название. А оно – прежде всего и в огромной степени в том, что юридическая легализация частной собственности не сопровождалась ее восстановлением де факто. То есть реституцией -  возвратом собственности бывшим владельцам. Именно этот процесс  был запущен в том или ином виде в Прибалтике и большинстве других европейских стран-солагерников. И проигнорирован в России.

Да, затея эта чрезвычайно  непроста в чисто техническом исполнении. Например, в Литве она была осложнена тем, что часть страны в предвоенный период, когда проходила земельная реформа, была под Польшей. И после присоединения ее Сталиным в 1940-м к Империи, часть реестровых архивов либо осталась там, либо была уничтожена. И это при том, что к моменту начала акции во многих случаях истцами выступали уже наследники, а не прямые владельцы. Потому, быстро набрав обороты поначалу, она растянулась на долгие годы. Кроме того, есть весьма деликатный, можно сказать даже – драматический аспект психологического свойства, связанный с лишением недвижимости тех, кто уже давно в силу тех или иных обстоятельствах заселился в чужие пенаты. Причем, во многих случаях вовсе не из злого умысла и даже не подозревая, что стал «узурпатором». А в силу обстоятельств и поворотов колес новой системы.

И тем не менее практика показала, что при наличии политической воли любые сложности преодолимы. Что всегда можно найти вполне разумные и гуманные решения. Например, в Польше изначально был взят курс не на натуральный возврат, а на денежную компенсацию утраченного. И эту ношу взяло на себя государство. В других странах, в том числе и в Литве, применяется комбинированная практика. Например, в сложных случаях государство предлагает участки в другом районе. Оно также выплачивает откупное за объекты, оказавшиеся в его собственности, если в них уже много вложено. Или они имеют важное общественное значение.

Увы, в России ничего этого не было. Земельная реформа, объявленная в 1991 году, основывалась на дележе колхозной и совхозной земли на безвозмездной основе по принципу усредненных паев. Она коснулась примерно 12 млн. человек. Но только теоретически. Виртуально! Потому что натуральное распределение участков было отложено до принятия Земельного кодекса, уполномоченного расписать, как можно этой собственностью распоряжаться - ввести права наследования, купли-продажи, залога и т.п. Однако, натолкнувшись на яростное сопротивление как слева, так и справа, проект в Думе и Совете Федерации застрял аж на восемь лет. И проект, предъявленный еще в 1991, был подписан лишь уже при Путине.

Так что процесс формирования земельного рынка и коцентрации ее у наиболее эффективных фермеров даже формально начался лишь в нулевые годы. А в 90-е происходила только дележка, а точнее – захват индустриальных угодий, львиную долю которых составляют сокровища недр. То есть государственной, читай – всенародной собственности.

При такой диспозиции тем, что творилось в 90-е, подавляющая масса зрителей и участников была шокирована. В таком контексте можно понять (хотя и не принять) аргумент Дмитрия Быкова о том, что  предпочитает социализм, который по сравнению с нынешней все же выглядит более гуманной системой. Глядя на это со стороны порой сам себе задаю вопрос и не нахожу твердого ответа: а смог ли бы ты сохранить свои «антисоветские» убеждения, если бы глотнул того лиха, которое в лихие 90-е обрушилось на бывших соотечественников?

Это к вопросу, заданному в начале главы...

Можно ли с уверенностью утверждать, что если бы сценарий смены режима проходил так же разумно и последовательно, как в Чехии, Польше или Прибалтике, то никакой бы ностальгии по брежневщине и сталинщине не возникло?

Впрочем, вопрос этот из категори спекулятивных, потому что такие сценарии в российском практикуме просто были исключены. Непреложный факт, как уже отмечалось раньше, состоит в том, что смена режима не была национальным выбором и проектом. А выбора не было потому, что нация реально не представляла, какая модель образа жизни придет на смену. Да никто у нее об этом и не спросил.

Такой вот замкнутый круг!

Другой вопрос, возможен ли в России откат в прежнее системное состояние? Сомневаюсь, хотя рецидивы и имеют место. И могут проявиться еще не раз и резче. А сомневаюсь потому, что эксперимент, навязанный обществу, уже забил два крепких крюка в тело истории.

Один крюк – это власть крупных собственников в адской смеси частного с государственным. Но поскольку некие элементарные правовые возможности на приватизацию были все же объявлены, ею воспользовались на уровне среднего и мелкого бизнеса и некоторые обычные граждане с высокой энергетикой. Более того, целое десятилетие под девизом «спасение утопающих дело рук самих утопающих» были вынуждены крутиться и те, кто по натуре неисправимый совок. Хотя бы на уровне огродных участков.

Второй крюк – магазинные полки, наполнившиеся товарами. К ним быстро привыкают, но трудно отказаться. Возможно, на это способны еще некоторые упертые старики, но вряд ли подпишется молодежь. Как и от права на пересечение границы. Такие необратимости, наверное, понимает даже товарищ Зюганов. Поэтому вряд ли бы он решился к столетию Октября повторить сценарий 17-го с конфискациями, продразверсткой и коллективизацией.

История учит, что если она и ходит по кругу, то – по спиралевым все же кольцам. То есть, на каждом витке есть лишь внешняя схожесть, а начинка меняется. И полного возврата к прошлому не бывает.

К примеру, Брежнев и его старческая команда пытались возродить сталинизм. Но не решились. Не получилось. И к 90-летию рождения Вождя, когда, казалось бы, был хороший повод об этом внятно заявить, ограничились статьей в «Правде», где сбалансированно промямлили и о «некоторых достижениях», и о «злоупотреблениях».

Ну, и до массовых кровопусканий, конечно, не дошло. А почему? Да уже потому, хотя бы, что «соратники» при дряхлеющем Генералиссимусе изрядно струхнули. Они не желали больше сумасбродной тирании, поволяющей рубить головы всем без исключения. И ввели «коллективное руководство» и табу на физическое устранение политических соперников, которым дорожило. Новый порядок, заложенный при Хрущеве и укрепившийся в брежневщину, основывался на расширении привелегий для «избранных». А они, в свою очередь, прививали вкус к спокойной, ленивой и сытой жизни.

Этому способствовала и сама конструкция послевоенного мира, основывающаяся на ядерном паритете, ограничивавшем агрессивность. После Сталина и Карибского кризиса в мире воцарился концепт «мирного сосуществования двух систем», замороженный при температуре «холодной войны». О Большой войне с Америкой или НАТО на кремлевской орбите уже всерьез никто не думал. Как и о «мировой революции», которая перешла в область риторики и мелких пакостей, необходимых, с точки зрения Кремля, для поддержания реноме сверхдержавы на левом фланге.

Другой вопрос, что этот климат базировался на гонке воружения, которая и стала сутью заморозки. Она-то и оказалась миной замедленного действия, которая надорвет систему изнутри. Но это был уже триумф искусства западных стратегов, ловко подыгрывших кремлевским старцам в разорительной и непосильной для Москвы претензии на мировое лидерство. И продолжавшей жить в угаре ублюдочных представлений о «классовой борьбе» и «мировой революции».

Ну и, конечно, настроения в обществе сильно изменились в годы «оттепели». В отличие от нынешней ситуации, тогда еще в нем не остыли, не поросли травой забвения личные воспоминания о «счастливой жизни под сталинской звездой». Тогда все по классике: ни верхи, ни низы уже не хотели и не могли возвращаться в прежнее состояние. Поэтому вернулись ровно настолько, насколько позволял виток по спирали.

Вот и сегодня, хотя порой видится, будто все повторяется, на самом деле, это лишь кажется. Конечно, рожденный в состоянии выкидыша, российский капитализм, способен еще на разные мимикрии, раздираемые сочетанием несочетаемого. И для социального менталитета, отягощенного историческим наследием, для народа-государственника будет характерно стремление к социальному государству. К социализму. Только на этот раз это уже будет иной социализм – социал-демократического толка, рыночного разлива. То есть, даже с «суверенными» прибамбасами, это будет уже нечто в русле общемирового потока.

Конечно, возможен и катастрофический вариант по спирали.  Это тот исход, если под наркозом имперскости, заразившей общество, власть вновь  наступит на грабли гонки вооружения.  А она в нынешнем состоянии России еще более чревата, нежели при советских старцах.  Потому что - относительно соперников - экономически она слабее, чем при Брежневе. И крах наступит быстрей. А, поскольку империя уже распалась, то трещины пойдут уже по оставшемуся пространству. Тогда Дъявол лишь ведает, будет ли у Жизни без войны продолжение. И какой она обернется  в условиях вертикали с ядерной кнопкой внутри?

Владимир Скрипов